Курс. Разговоры со студентами

Но тут у меня возникает второй момент. Это же перформанс, или как это ни назвать, но это без человека… Можно, конечно, сделать такую штуку, вернее, предположить, что можно сделать… На компьютере или как-то миллионы потратить, чтобы я завороженно смотрел, как она освобождается… Тогда у меня вопрос все-таки. Я знаю ответ, но я хочу, чтобы ты сама почувствовала… Знаешь, есть такой художник Гёббельс, художник и режиссер, он делает такие бессловесные спектакли, без людей, там рояли что-то такое играют, пианино играют, что-то движется, вода булькает… Я без юмора, без иронии хочу это сказать, хотя я к этому отношусь иронично. Хотя он известный художник, и все… Вот Вера Мартынова показывала его работу в «Новом пространстве» Театра наций. Ну, мы там сидели час или полтора и смотрели, как вода капает, как лучики что-то там… Не уйдешь, потому что он сидел рядом. Ну, так как-то… Модно, я бы так сказал. Ты рассказываешь историю оживления скульптуры без актера. Наверное, это можно смотреть долго, но это не предмет нашего изыскания. Можно? Можно… Но я бы хотел попросить… Я прошу – значит, я требую, помните, как у Цветаевой? Я хочу, чтобы то, что мы делаем, помогло случиться спектаклю живому, с актерами… Считай, что то, что ты сделала, ты это уже сделала. Дальше вопрос техники и нахождения денег и фирмы, которая делает эти надувные штуки, и места, где ты это поставишь. Тебе режиссер не нужен для этого. Это авторская вещь… Как Христо запаковывает остров, и ему никакой режиссер не нужен. Ты можешь оживлять разные статуи… Статую Свободы ты можешь оживить… Ну, знаешь, это же бывают такие перформеры очень известные – оживление памятников. Мальчик писающий – толпа соберется смотреть! Представляешь, пионеры все эти тридцатых годов, вдруг все ожили и все писают. Такой значительный хеппенинг, понимаешь, может быть. Платонов ли это? Да. Я бы сказал, да. Отчасти…

Заковали, всех заковали, Пушкина заковали, это такая традиция… С мертвецами великими, живыми при жизни… Как муравьи, они обсаживают великих людей, память о них, заковывая их в традиции, в школьное обучение. Статуя жуткая, в общем-то, жуткая, она, так сказать, имперская, Третий Рим такой… А если ты читала, что там было, на этом Мамаевом кургане, что там было… Вот возьми книжку, почитай «Жизнь и судьба», там есть про Сталинград кусок огромный. Я не знаю, это же бойня, это страшно, это страшно просто. А там – люди. Вот я сейчас Толстого читаю, «Хаджи-Мурата», какие-то передвижения, массы солдат… и вдруг солдата убили ни за что ни про что, он только что шутил, и как шальная пуля попала ему в живот, и как он умирает и просит свечку, пальцы не гнутся, вот он держит свечку и умирает, и всем как-то неловко, что он умер, и пишут письмо его родителям и как его родители где-то в деревне получают письмо… Вот чем Толстой велик, он и царя, понимаешь ли, видит, и какую-то семью в деревне видит… А тебе не кажется, например, – я вот подумал, когда ты первую свою почеркушку с Лениным принесла, – тебе не кажется, что было бы забавно сделать такую игру: сделать много разных ворот и надо протащить огромный памятник Ленину через все эти ворота. Зачем – никто не знает. Это и есть коммунизм. Это и есть коммунизм, это и есть построение коммунизма. Надо протащить, придумать как, через каждые ворота – триумфальные, футбольные, еще какие-то… Протаскивать по-разному, может быть, его придется распилить на некоторые части, а потом собрать, а в следующие ворота он не пролезает и, может быть, ему нужно приделать крылья, чтобы он, не знаю, как стрекоза пролетел… Или там, не знаю, какие-то машины пригнать сюда, десятки человек этим занимаются. Одновременно идут какие-то тексты, идет какое-то развитие сюжета, если надо… Но они занимаются в это время построением коммунизма, который физиологизирован в этой никому не нужной, жестокой, дурацкой, дорогой игре: протащить памятник Ленину через ворота, через которые протащить его нельзя – это и есть сюжет. Протащить нельзя – это очевидно, а они протаскивают…