Курсив мой

21 мая 1938.

Посылаю тебе, душенька, вчерашний мой фельетон[66]. Завтра надо садиться за следующий. Вероятно, напишу о Бор. Ник.

[67], но еще не решил. Взял книгу у Фондаминского, но читаю по странице в час – сил моих нет, какое вранье ужасное, горестное. Так что, может, и не стану писать: махну рукой.

Обедали у Н. Гроб. Одна польза – какой-то шофер сказал, что нельзя сажать хрен с другими овощами. Надо – отдельно и вдалеке. Потому что он, хрен, плодлив, корни пускает под землей и вылезает наружу, где его не ждали, так что вскоре все убивает вокруг, и весь огород превращается (страшно подумать!) в хреновник. Это безумно для тебя важно.

Только вернувшись в город, мы по-настоящему оценили, как хорошо было у вас. Только побывав у Н., поняли, как хорошо дома. Только побывав в тот же вечер на Монпарнасе, пожалели, что не остались у Н. Вот ты и посуди, каково тут все.

Будьте здоровы, пожалуйста.

На днях тебе позвоню.

Приведу мою запись, сделанную 13–23 июня 1939 года о болезни и смерти Ходасевича:

“Он заболел в конце января 1939 г. Его тогда лечил доктор З. Диагноз его был отчасти верен (закупорка желчных путей), но лечение было жестоко и грубо. В конце февраля он был в Лонгшене. Ему было хорошо. «Если бы я остался (здесь) с тобой, – сказал он потом, – я бы выздоровел». Он говорил, что деревня его вылечит, и я стала присматривать ему комнату на лето – где-нибудь поблизости.

К концу марта ему стало значительно хуже. Начались боли. Он менял докторов. Перед Пасхой (9 апреля) ему бывало очень скверно: он исхудал, страдал ужасно. Были боли в кишечнике и в спине. Наконец, на Пасхальной неделе, он поехал к Левену[68]

 – показаться. Левен начал лечить кишечник. Мы опасались, что это рак кишок.

Весь апрель он жестоко страдал и худел (потерял кило 9). Волосы у него отросли – полуседые; он брился редко, борода была совсем седая. Зубов уже вовсе не надевал. Кишечные боли мучили его и днем, и ночью; иногда живший по соседству врач приходил ночью впрыскивать морфий. После морфия он бредил – три темы бреда: Андрей Белый (встреча с ним), большевики (за ним гонятся) и я (беспокойство, что со мной). Однажды ночью страшно кричал и плакал: видел во сне, будто в автомобильной катастрофе я ослепла[69]. До утра не мог успокоиться, а когда я днем пришла – то опять разрыдался.

Я приходила два раза в неделю. Медленно и постепенно Левен старался привести кишечник в порядок после многолетнего катара. Боли делались слабее и реже, но нервное состояние оставалось страшно подавленным. Бывали дни постоянных слез (от умиления, от жалости к себе, от волнения). Обои в комнате были оливковые, выгоревшие, одеяло – зеленое. Бедные, грубые простыни, узкая постель (тахта). На ней он – исхудалый, длинноволосый, все еще курящий помногу. В мае у него разлилась желчь.

Я была у Левена. Он сказал, что теперь, когда сделаны просвечивания, анализы (которые ничего не дали), ему кажется, что дело не в кишках (которые он отчасти подправил), а в поджелудочной железе. «Возможно, что это закупорка желчных путей, – сказал он, – но возможен и рак этой железы. Подождем – увидим». В нем уже было 49 кило с небольшим; теперь он был страшного цвета, из желтого делался коричнево-зеленым (что было дурным признаком), худеть стал меньше, но аппетит все еще был (это как раз было признаком хорошим).

Даже зрачки глаз его отливали желто-зеленым, не говоря уже о волосах. Ноги его были худы, как щепки. В лице была тоска, мука, ужас. Он совершенно не спал. Он не знал, что это может быть рак, и вообще не предполагал, что болен так серьезно. Но какая-то потерянность была во всем – ни в чем он не видел облегчения; боли начались теперь менее сильные, но гораздо выше, «под ложечкой»; ему впрыскивали что-то для поджелудочной железы, но он продолжал темнеть.