Кусака

Коди заехал на тротуар, миновал дом Фрэсиеров и оказался у себя во дворике. Там рос лишь куст юкки, листья которой венчали острые колючки, но даже он начинал жухнуть. Коди остановил мотоцикл у подножия бетонных ступенек крыльца и вырубил мотор. Тот заглох с лязгом, который, насколько было известно парнишке, непременно должен был насторожить папашу.

Он слез с мотоцикла и расстегнул молнию джинсовой куртки. За пазухой обнаружилось задание по труду. Вешалка для галстуков, да не простая: она была около шестнадцати дюймов длиной, вырезана из куска палисандра, оттерта наждаком и отполирована так, что поверхность на ощупь казалась прохладным бархатом. В дерево были вмонтированы квадратики белого пластика, старательно покрытые разводами серебряной краски — «под перламутр». Квадратики складывались в красивый шахматный узор. Края Коди вырезал фестонами. К дощечке были приделаны еще два куска инкрустированного палисандра. Они удерживали перекладину, с которой должны были свисать галстуки. Все это было еще раз тщательно отполировано. Мистер Одил, учитель труда, сказал, что работа хорошая, только непонятно, почему Коди так долго с ней копался. Коди терпеть не мог, чтобы кто-то стоял над душой, надеяться мог только на «уд», но работа была сдана, и остальное его не волновало.

Ему нравилось работать руками, хотя он притворялся, будто труд — чистейшей воды занудство. От него, своего президента, Щепы ждали здорового презрения почти ко всему, особенно если оно имело отношение к школе. Но руки Коди, похоже, соображали раньше головы — работа по дереву была для него пустяком, как и ремонт машин на станции обслуживания мистера Мендосы. Коди давным-давно откладывал наладку своей «хонды», но сообразил, что выходит похоже на присловье «сапожник без сапог». Так или иначе, на днях он ею займется.

Он снял очки — «консервы» и сунул в карман. В спутанные волосы набилась пыль. Ему не хотелось подниматься по растрескавшимся бетонным ступенькам и переступать порог, но он жил в этом доме и понимал, что иначе нельзя.

Зайду — и выйду, думал он, ступая на первую ступень. Зайду — и выйду.

Дверные петли взвизгнули, как ошпаренная кошка. Коди поспешил за непрочную деревянную дверь в полумрак. Запертая в стенах дома жара буквально высосала воздух из легких, и парнишка оставил внутреннюю дверь открытой, чтобы хоть немного проветрить. Он уже унюхал кислую вонь папашиного виски «Кентакки Джент».

В первой комнате, гоняя тяжелый воздух, крутился вентилятор. На столе возле пятнистого дивана красовались беспорядочно разбросанные карты, переполненная окурками пепельница и немытый стакан. Дверь в спальню отца была закрыта. Коди задержался, чтобы открыть два окна, потом, зажав подмышкой вешалку для галстуков, двинулся к себе в комнату.

Но не успел он добраться до нее, как услышал скрип — открылась отцовская дверь. Ноги Коди налились свинцом. А потом скрежещущий, как покоробленная пила, голос невнятно (дурное предзнаменование!) выговорил:

— Ты чего тут шныряешь?

Коди промолчал, и отец заорал:

— Сын! Остановись и ответь!

У парнишки отнялись ноги. Он остановился, опустил голову и принялся пристально разглядывать одну из синих роз, вытканных на нитяном коврике.

Усталый пол заскрипел под ногами папаши. Все ближе. Запах «Кентакки Джент» стал сильнее. К нему присоединился запах немытого тела. И, разумеется, одеколона: папаша расплескивал эту дрянь по лицу, шее и подмышками и называл это «помыться». Шаги прекратились.

— Ну так что? — спросил папаша. — В молчанку играем?

— Я… я думал, ты спишь, — сказал Коди. — Я не хотел тебя будить…

— Чушь. Чушь в квадрате. Кто тебе велел открывать окна? Мне тут это окаянное солнце не нужно.

— Жарко. Я подумал…

— Тебе, дураку, только и думать. — Снова шаги. Ставни с треском захлопнулись, отсекая солнечный свет, превращая его в пыльную серую дымку. — Не люблю солнце, — сказал папаша. — От него бывает рак кожи.

В доме было никак не меньше девяноста градусов. Коди почувствовал, как по телу под одеждой медленно пополз пот. Шаги опять направились в его сторону, и Коди дернули за сережку-череп. Он поднял глаза и увидел лицо отца.

— А чего не вставишь такую же в другое ухо? — спросил Керт Локетт. С костистого лица с квадратной челюстью смотрели глубоко посаженные грязно-серые глаза, окруженные сетью морщин. — Все бы поняли, что ты сдвинулся совсем, а не наполовину.

Коди отвел голову, и отец выпустил его ухо.

— В школе сегодня был? — спросил Керт.

— Да, сэр.

— Хоть одному моченому ума вложил?

— Почти, — ответил Коди.