Кутгар

По моему убеждению, Марагас стоил немногим больше разбитой чашки, но я не стал говорить этого доктору Олему, дабы не вызвать у него новый приступ истерии. За прошедшие со дня гибели Марагаса дни доктор успокоился, бузя скорей из-за упрямства и скуки. Он даже, стал снисходить до разговоров, обличая мою гнусную сущность. Порой получались занятные перепалки, сводившиеся в конечном счете к одному и тому же. Доктор твердил о том, что я был не вправе так наказывать планету. Я же утверждал обратное. Олем оказался умелым спорщиком, ко всему прочему и неглупым. Выяснилось, в ранней молодости он увлекался запрещенной литературой и знал куда больше, чем мог позволить себе рядовой атлант.

Наибольшую остроту диспут принимал, когда разговор заходил о Боге. Доктор утверждал, что я не должен был уничтожать Марагас хотя бы на том основании, что уничтожая целый мир, я тем самым провозглашал себя Богом.

— Лишь Бог претендует на вседозволенность. Лишь он декларирует свое право карать народы. Уничтожая планету, ты таким образом пытался объявить себя Богом.

— Док, мне приходилось бывать Богом, — со смехом отвечал я. — Бог — моя последняя ипостась на Земле. Но данный случай — полная противоположность тому, что утверждаешь ты. Сжигая Марагас, я развенчивал Бога. Ведь я объявил право человека на абсолютную смерть, на то, что принадлежит лишь Богу. А значит, я низвергаю Бога до человека!

— Тоже мне богоборец! — фыркал доктор. — Не-е-ет, ты делаешь обратное. Ты пытаешься возвысить себя до Бога!

Я возражал.

— Это было бы лишь в том случае, если б я уничтожил Марагас собственной энергией, но ведь я воспользовался оружием, созданным человекоподобными существами. Значит, я передаю этим существам право на божественную кару!

— Ты фарисействуешь! — кричал доктор, и все возвращалось на круги своя.

Наблюдая за доктором, я сделал немало интересных открытий. В частности, я пришел к выводу, что человек не столь жалостлив, каким порой хочет казаться. Чаще жалость на деле является сентиментальностью. Человек скорей прольет слезу на страницу мыльного романа, чем на тело покинувшего этот мир приятеля. Он склонен внимать собственным чувствам, нежели чужим страданиям. Смерть реальная, но не очень близкая, воспринимается в значительной мере абстрактно. Бог дал, Бог взял. И еще даст.

Примерно так обстояло дело и с доктором Олемом. Как он рыдал над бренными останками Марагаса! Но вот прошло лишь несколько дней, и доктор успокоился. Внутренне он продолжал ненавидеть меня, но это было нормально. Я оскорбился бы, узнав, что доктор испытывает ко мне любовь.

Нагнувшись, я подобрал разорванный комбинезон.

— Я позабочусь о том, чтобы тебе дали новый. Только будь любезен, док, на этот раз не рви его в клочья. Моим людям не так-то просто изготовить материал, который не раздражал бы человеческую кожу.

Доктор покачал головой.

— Какой же ты все-таки редкостный, да еще и прагматичный подонок!

Я засмеялся.

— Точное определение, док! Я чрезвычайно редкостный подонок. Но тебе придется мириться с моим обществом, по крайней мере до тех пор, пока мы не достигнем Земли.

С этими словами я вышел. Говоря честно, я не был уверен, что доктор Олем сумеет дожить до того мгновения, когда «Утренний свет» очутится на орбите пестрой планеты с таким родным именем — Земля. Человеческая жизнь коротка.

Я возвращался по переходам, перебираясь с уровня на уровень. Встречные почтительно приветствовали меня. В последнее время тумаиты стали испытывать к своему капитану нечто похожее… Конечно же, не на любовь. Хотя любовь совместима с ненавистью, но если к ненависти примешивается животный страх, о любви следует забыть. Экипаж испытывал ко мне чувство почтения. Для большинства Марагас был первой уничтоженной планетой, и астронавты чувствовали себя счастливыми от сопричастности к некоему великому чувству, которое суждено испытать лишь избранным. Творцом этого великого был я, и потому тумаиты испытывали благодарность ко мне. Я упивался, ощущая себя погруженным в атмосферу всеобщей благодарной ненависти. Может показаться странным, но подобное ощущение было приятным. Я невольно улыбался, проходя через резные двери в свои покои.

То, что я увидел здесь, стерло улыбку с моего лица.

На столике сидел артефакт — невысокая молодая женщина-человек. У нее были голубые глаза и классические формы лица, из чего я сделал вывод, что ее прототипом, по всей очевидности, является атлантка. Странно, но она показалась мне знакомой. Я мог поклясться, что никогда не видел ее, и в то же время в чертах ее лица проскальзывало что-то неуловимо-известное, смутно-пережитое. Я присмотрелся повнимательней и внезапно понял, что женщина похожа на меня, человека по имени Русий. Это была моя мама.