Кутузов

Корпус Голицына едва показался из камышей, как был атакован большим числом янычар, с их обыкновенным страшным криком „алла! алла!“. Вовремя открытые картечною пальбою были они отражаемы; тогда они бросились на гору и заняли оную, так что мы от корпуса Кутузова были отделены, а он на горах не показывался. <…> За горою слышна была сильная канонада. Князь Репнин посылал своего адъютанта к Кутузову узнать, что там происходит и для чего он не всходит на гору? <…> Князь Репнин в большом беспокойстве был, тем более, что перешел Дунай вопреки желанию светлейшего князя, взяв на свою собственную ответственность. Многие генералы знали то и желали сделать ему угодное; один говорил князю, что, ежели Кутузов принужден будет отступить и будет разбит, тогда могут отрезать нас от наших мостов. <…> Уже князь и сам о том помышлял, он, который был всегда более нежели осторожен. Наконец возвратился посланный от Кутузова, который приказал сказать, что он имеет пред собою великие силы, препятствующие ему взойти на гору. Князь хотел уже было ретироваться, как князь Волконский, его зять, уговорил его, чтобы нам самим взойти на гору. Счастливая была минута сего совета. <…> Взошед на гору, взяли тут брошенную неприятелями пушку. Неприятели, увидя, что наши войска были уже на горе, взошли все в свое укрепление. <…> Тогда и Кутузов со всем своим корпусом к нам присоединился. М. И. Кутузов мог взойти на гору без труда и показал ложно, что против его большие были силы; даже генерал-квартермистр Пистер, бывший в его корпусе, при многих дерзко его в том уличал. Думать надобно, что Кутузов, зная коротко свойство князя Репнина, что он без него, по известной его осторожности, в крепкой неприятельской позиции атаковать не осмелится и что, вероятно, стал бы ретироваться; тогда Кутузов взошел бы на гору, ударил бы неприятеля во фланг и один разбил бы визиря»⁵⁹. Если все было именно так, как рассказал Л. Н. Энгельгардт, то только ли личным честолюбием можно было объяснить поведение Кутузова? Сам же рассказчик, продолжив повествование, сообщил о том, что вскоре великий визирь сделал предложение Репнину о мире, предварительные условия которого тут же были подписаны. «Светлейший князь (Потёмкин. —

Л. И.) приехал после сего через три дня, и очень было ему досадно, что князь Репнин поспешил заключить мир; и выговаривал ему при многих, сказав: „Вам должно было бы узнать, в каком положении наш Черноморский флот и о экспедиции генерала Гудовича; дождавшись донесения их и узнав от оных, что вице-адмирал Ушаков разбил неприятельский флот, и уже выстрелы его были слышны в самом Константинополе, а генерал Гудович взял Анапу, тогда бы вы могли сделать несравненно выгоднейшие условия“, что действительно справедливо»⁶⁰

. В этом, вероятно, крылось объяснение поведения Кутузова при Мачине. Он знал, что Потёмкин запретил Репнину переходить через Дунай, но тот сделал это по собственной воле, торопясь заключить мир на «умеренных условиях», на которых настаивал Берлинский двор. Наверное, это был первый случай в карьере, когда политика так явственно вмешалась в боевые действия. У Кутузова было три варианта действий, чтобы выиграть время, дав возможность Потёмкину успеть к армии: отступить самому и вынудить тем самым отступить и остальную часть войск Репнина; медлить с наступлением, что могло привести к тому же самому результату; или же, как предполагал Л. Н. Энгельгардт, дождаться отступления Н. В. Репнина и решить исход битвы в одиночку. Судьба предложила ему четвертый вариант решения: он должен был вступить в сражение, успех которого принес славу победителя его начальнику. Суворов, узнав о победе Репнина под Мачином, ревниво писал о том, что это победа была добыта его, суворовскими войсками, сражавшимися под Фокшанами, при Рымнике, Измаиле. «…Лучше вовсе не было бы Мачина!» В. С. Лопатин пишет: «Трудно поверить, что это пишет Суворов, известный своим горячим патриотизмом. Лучше не было бы Мачинской победы, принесшей долгожданный мир измученной войной России…»⁶¹ Тем не менее победа была, и Кутузов внес в нее, согласно рапорту Н. В. Репнина, немалый вклад: «Расторопность и сообразительность генерала Кутузова превосходят всякую мою похвалу». Однако Михаил Илларионович, по-видимому, сомневался в расположении к себе князя Н. В. Репнина, потому что 12 ноября 1791 года он обратился с просьбой к секретарю неожиданно умершего Потёмкина: «Сожалею весьма, милостивый государь, что при отъезде Вашем в Петербург не мог я иметь чести с Вами видеться, желание мое было испросить продолжение благосклонности Вашей, которой доказательства я давно имею, уверен будучи покойным князем, что наградят труды мои по окончании войны. Но, потеряв чрез кончину его надежду сию, уповаю, по крайней мере, что Вы, известны будучи о службе моей, не оставите при случае отдать мне справедливость»

⁶². Генерал переживал напрасно; по свидетельству современника, «по смерти князя Потёмкина все преданные и облагодетельствованные им люди, обратясь к князю Зубову, были употреблены по их способностям. Хотя он был его неприятелем, так что даже некоторые думают, будто он был причиною преждевременной его смерти, но, к чести века Екатерины, можно сказать, что вельможи, следуя ее духу, не придерживались личностей в своих неудовольствиях. Они смотрели больше на достоинства людей, хотя бы те и служили до того их неприятелям»⁶³

. В рескрипте императрицы говорилось: «Усердная Ваша служба, храбрые и мужественные подвиги, коими Вы отличились в сражении при Мачине и разбитии войсками нашими под командою генерала князя Репнина многочисленной турецкой армии, верховным визирем Юсуф-пашою предводимой, где Вы, начальствуя над войсками левого фланга, при стремительных и многочисленных неприятеля нападениях преодолели все трудные переходы, в движениях Ваших соблюли отличное искусство и порядок, а в поражении неприятеля мужество и храбрость, учиняют Вас достойным <…> ордена Святого Георгия второго класса»⁶⁴.