Кузница души

Вдова Джудит дружелюбно относилась к Рейстлину, хотя и общалась с ним не так свободно и легко, как с Карамоном. При Рейстлине она была более сдержанна, и, как он неожиданно понял, непрерывно следила за ним. Он не мог заняться ничем без того, чтобы не почувствовать ее взгляд на себе. — Она знает, что ты ее не любишь, Рейст, — обвинял его Карамон.

Рейстлин пожал плечами. Это было правдой, хотя он не смог бы объяснить причину. Он недолюбливал ее, и мог с уверенностью сказать, что она его тоже не любит.

Одной из причин могло быть то, что Розамун, Джилон, Карамон и вдова Джудит вместе были семьей, а Рейстлин не принадлежал к ней. Не потому, что его не принимали, но потому, что он сам предпочел остаться вне этого круга. Вечерами, когда Джилон был дома, все четверо сидели на крыльце, смеясь и рассказывая разные истории. Рейстлин оставался внутри дома и просматривал записи, сделанные в школе.

Джилон очень переменился с тех пор, как его жена избавилась от своего недуга. Морщины, придававшие ему обеспокоенный вид, исчезли с его лба, он стал чаще смеяться. Он наконец мог вести с женой относительно нормальный разговор.

Летом работы велись близко к их дому; Джилон мог проводить больше времени с семьей. Все были довольны этим, кроме Рейстлина, который привык к тому, что его отца не было дома; он чувствовал себя несвободно в присутствии этого большого человека. Он не особенно радовался и переменам в поведении матери. Он скучал по ее прежним странностям и полетам в фантазиях, скучал по временам, когда она принадлежала только ему. Ему не нравилось новое тепло в их с Джилоном отношениях; их близость заставляла его чувствовать себя еще более одиноким.

Карамон явно был отцовским любимчиком, и обожал своего отца. Джилон пытался наладить отношения со своим вторым сыном, но дровосек был слишком похож на деревья, которые рубил — медленно растущие, медленно двигающиеся, медленно думающие. Джилон не мог понять Рейстлиновой любви к магии, и хотя он дал добро на то, чтобы послать сына в школу, он втайне надеялся, что ребенок найдет ее скучной и утомительной, и оставит занятия. Он продолжал хранить эту надежду, и расстраивался каждый раз, когда начинались занятия в школе, и Рейстлин собирал вещи. Но вместе с разочарованием он чувствовал облегчение. Этим летом Рейстлин казался незнакомцем, по каким-то причинам живущим с семьей, недружественным, раздражительным чужаком. Джилон никогда бы не признался себе в этом, но он был рад проводить одного из своих сыновей прочь.

Это чувство было взаимным. Рейстлин иногда чувствовал себя виноватым из-за того, что не может любить отца сильнее, и подозревал, что Джилон жалел, что не любит своего странного, нежеланного ребенка.

«Неважно, — думал Рейстлин, комкая чулки. — Завтра меня здесь уже не будет». Ему было трудно в это поверить, но ему не терпелось почуять запах вареной капусты. — Что ты делаешь со своей одеждой, Рейстлин? — спросила Розамун. — Я упаковываю вещи, мама. Я возвращаюсь к Мастеру Теобальду завтра, чтобы жить там до весны. — Он попытался улыбнуться.

— Разве ты забыла? — Нет, — сказала Розамун голосом холоднее льда. — Но я наделась, что ты больше не вернешься туда.

Рейстлин остановился и в изумлении вытаращился на мать. Он ожидал бы подобных слов от Джилона. — Что? Не вернусь к моей учебе? Как ты могла так подумать, мама? — Это зло, Рейстлин! — неистово выкрикнула Розамун с пугающей убежденностью. — Зло, я говорю тебе! — Она топнула ногой. — Я запрещаю тебе возвращаться туда! Слышишь? — Мама… — Рейстлин был потрясен, встревожен, сбит с толку. Он не знал, что сказать. Она никогда не возражала против его выбора. Он иногда задумывался, а осознавала ли она вообще, что он учился магии? — Мама, некоторые люди плохо думают о магах, но они ошибаются, уверяю тебя. — Боги зла! — медленно проговорила она нараспев. — Ты поклоняешься богам зла и по их повелению участвуешь в нечестивых ритуалах и совершаешь противоестественные действия! — Самым противоестественным действием, которое мне приходилось совершать, мама, было падение со стула, — сухо сказал Рейстлин. Ее обвинения были настолько нелепыми, что ему было трудно принимать все это всерьез. — Матушка, я провожу дни, повторяя всякую чепуху за учителем, учась говорить «аа», и «оо», и «уу». Я пачкаюсь в чернилах и иногда умудряюсь написать что-то почти разборчивое на клочке бумаги. Я брожу по полям и собираю цветы. Вот все, что я делаю, мама. Это все, чем я занимаюсь, — с горечью повторил он. — И я уверяю тебя, что у Карамона, который убирает навоз в конюшнях и собирает зерно, гораздо более интересная и захватывающая работа.

Он замолчал, удивляясь самому себе и своим чувствам. Теперь он понял. Теперь он знал, что не давало ему покоя все лето. Он понял, что было причиной злости и беспокойства, бурлящих в нем, как расплавленный металл. Злость и беспокойство, вызванные страхом и неуверенностью в себе.

Чернила и цветы. Повторение бессмысленных слов день за днем. Где было волшебство? Когда оно придет к нему?

Придет ли оно к нему?

Мороз пробежал у него по спине.