Квантовый возраст

«Меня арестовали в 37-м году, — рассказывал Николай Алексеевич Желтухин, — очень долго продолжалось следствие, суд и после ожидание ответа на кассационную жалобу. В 39-м году жалоба была отклонена и меня направили в лагерь в Котлас, не в сам Котлас, а на сплав по реке Сухоне и по ее притокам. Территория, на которой мы работали, была огорожена. Наша работа состояла в том, что по проходам мы подгоняли баграми лес к машине, которая связывала этот лес в пучки. Жили мы на барже, на реке. Берег огорожен, а кругом вода, стылая. Я понял тогда, что человек может вынести гораздо больше, чем может представить его разум. Я подал там заявку на некоторое изобретение, связанное с зажиганием двигателя, главным образом авиационного, но можно и автомобильного. Эта моя заявка по тюремной администрации пошла в Москву, и там она была направлена Стечкину. Они посмотрели эти каракули, буквально каракули, потому что все было написано на листочках школьной тетради, а вместо чертежей рисуночки от руки. Понять эти каракули было трудно. Профессионал их писал или непрофессионал, но видно было, что человек в этой области что-то знает. И дали такое обтекаемое заключение, довольно рискованное по тем временам, что тюремное начальство вызвало меня в Москву. Заключение было подписано профессором Стечкиным и профессором Румером. Когда я приехал в Москву, то сразу вызвал подозрение начальства, слишком молодым был, мне было 23 года. Но меня все-таки отправили в Тушино. Здесь быстро разобрались, что я непрофессионал, но я был матерый чертежник. Студентом я подрабатывал на заводе в КБ, и у меня был твердый чертежный почерк. Меня оставили в Тушине и поставили на общий вид одного из двигателей. В Тушине делали два типа двигателей. Один разрабатывал Добротворский, специалист по карбюраторам, второй — Чаромский, известный конструктор, у которого работали Стечкин и Румер. Все они прибыли сюда из Болшева. Болшевский период кончился до моего прибытия. Когда я приехал, то было полно разговоров про Болшево. Как я понял, Болшево был некий промежуточный этап, где просто всех собирали, а приняв решение, кто что делает, распределяли по конкретным большим заводам и КБ. И началась большая работа.

Я приехал в Тушино в июле или в августе 39-го года и сразу попал под опеку Юрия Борисовича Румера. Он занимался расчетами по дизельному двигателю Чаромского. Двигатель был четырехосный. Наличие такого количества осей приводило к возникновению большого числа колебательных процессов в этих валах. И Румер занимался расчетом крутильных колебаний валов. Он делал и другие работы, в частности со Стечкиным, но мне судьба этих работ неизвестна. Т. е. за кем числятся эти работы, я не знаю, а то, что они успешно применялись, это безусловно. Юрий Борисович очень хотел, чтобы я занялся расчетами, но такой потребности в КБ Добротворского по обычному многоцилиндровому карбюраторному двигателю не было, и я оставался на общих видах. Но Юрий Борисович все время обсуждал со мной свою работу, и потом, когда я уже занимался расчетами нового двигателя в Казани, я из его методов взял определенные подходы, и они пригодились. Но к тому времени мы друг друга потеряли. Кто знал, что много лет спустя мы будем жить в одном и том же городке и проживем вместе более двух десятков лет. И хотя мы пробыли в Тушине вместе не более полугода, оно всегда с нами.

А для меня Тушино просто было спасением. Меня ведь арестовали студентом третьего курса. В обвинении у меня было написано „антисоветская агитация“, статья 58, часть 1. Мне дали восемь лет и пять лет поражение в правах. Но пока до этого дело дошло, меня держали в воронежской тюрьме, потом в Богучаре, в тюрьме, а уж когда пришел приговор, отправили в лагерь. И вот, после всего этого я попадаю в Тушино. Чистый двор, чистые деревянные постройки. Ухоженный одноэтажный дом, в котором находились спальни и рабочие помещения для конструкторов, где разрабатывали чертежи и делали расчеты. Рядом был завод, на котором делались наши двигатели, но я там никогда не был. Светлая, большая столовая, очень хорошая. Один большой стол, круглый, покрытый то ли скатертью, то ли клеенкой, очень чистый. Вкусная пища три-четыре раза в день — завтрак, обед и ужин, а между завтраком и обедом был чай. В это время и в стране было благополучно с питанием, и это отражалось на нашей столовой. О том, как хорошо нас кормили, свидетельствует то, что я там излечился от туберкулеза. Просто на одном питании. Я прибыл из лагеря больным туберкулезом, с процессом в легких… Я этого не знал, а просто кашлял и „доходил“, как это называлось в лагере, худел, худел и худел. И когда попал в это КБ и в эту столовую со сливочным маслом, с кефиром, с мясными обедами и ужинами, то быстро поправился, и только уже спустя пять лет и дальше меня на медкомиссиях все спрашивали, когда же у меня прекратился процесс в легких. И я понял, вот тогда и было. Хорошо было и с „духовной пищей“, вернее, с технической духовной пищей. На заводе была большая библиотека, и хотя на территорию завода нам нельзя было, но вход в библиотеку был для нас специально сделан. Художественная литература привозилась из Бутырок, правда, немного, и менялась она только через два-три месяца. А бутырская библиотека была отменной, она все время пополнялась при обысках и арестах.

То ли в конце 39-го, то ли в начале 40-го года Юрия Борисовича перевели в Москву, к Туполеву. Он написал заявление на имя тюремного начальства с просьбой, чтобы его из Тушинского моторостроительного КБ перевели в самолетостроительное КБ Туполева. И его просьбу удовлетворили. На моих глазах это была единственная просьба, которую удовлетворили. Только вот Юрия Борисовича. Очевидно, была какая-то просьба оттуда, из самого Бюро, и его перевели. Следом за ним я пытался тоже перевестись в авиационное КБ, главным образом, конечно, из-за Юрия Борисовича: профессор по физике, очень интересный, знающий человек, меня к нему тянуло, — но меня не пустили.

В Тушине мы пробыли до лета или до осени 40-го года. Было принято решение делать наш двигатель на казанском заводе. И группа Добротворского переехала в Казань. В этой же группе работал Глушко. Еще в Тушине на моих глазах Глушко подавал начальству предложение об организации отдельного КБ для ракетного двигателя. Вопрос этот рассматривали, но отклонили. Глушко не сдавался, хотя именно из-за ракетной техники пострадал следом за Тухачевским первым. Потом посадили Клейменова и Лангемака, которых расстреляли, потом посадили Королева. И все-таки Глушко своего добился. Уже в Казани было принято решение об организации отдельного КБ под началом Глушко. И меня, как способного к математике и имевшего определенное образование, перевели к Глушко и поставили на расчеты ЖРД. Расчеты нового двигателя — это настоящая наука. И хотя у меня было неполное высшее образование, я прошел такие университеты! Кругом были такие учителя — Стечкин, Румер, Глушко, профессор Пазухин, потом Королев! Мы работали по 12 часов. Каждый из них был не только блестящим ученым, но человеком, отдававшим всего себя делу, которым занимался. Вот у них я и учился. Так и стал членом-корреспондентом без диплома о высшем образовании.

КБ Глушко было организовано в 42-м году. К нам туда из Омска под конвоем в командировку приезжал Королев. Это было еще до решения о ракетном двигателе. Королев работал тогда у авиационников в КБ Туполева, там же работал Румер. Королев с Глушко о чем-то говорили, писали какие-то бумаги, по-видимому, они объединили усилия по организации ракетного КБ. Я говорю „по-видимому“ потому, что никаких разговоров не было. Шла война. Работали очень много. Скоро Королев приехал в Казань на работу, но еще арестантом. За неполных два года КБ Глушко достигло больших успехов по ЖРД, испытания показали их работоспособность и перспективность. Вот тогда, в 44-м году, большую группу, несколько десятков человек, освободили, в том числе, конечно, Глушко и Королева. Я в этот список не попал. Но в Москве было принято решение ракетную технику развивать. Были выделены несколько заводов и КБ и разделены на две части: Королев отдельно, Глушко отдельно. Я попал к Глушко и проработал с ним до 59-го года.

В июне 45-го меня освободили. Обычно освобождали день в день, но меня освободили на три дня позже, т. е. получилось восемь лет и еще плюс три дня. Теперь я был в КБ вольнонаемником. В Москву переезжали долго. Окончательно переехали фактически в 46-м году. А у меня на лет пять вперед еще было поражение в правах, и по судебным законам я не имел права жить в Москве и ее окрестностях радиусом в сто километров. Москва ведь всегда режимный город, и для прописки московской нужны решения на каком-то уровне. А тут на самом высоком правительственном уровне было решено перевести какое-то КБ и перечислены все люди, которые туда входили, и среди них Желтухин Н. А., я то есть. В Москве мне дали сначала комнату, потом квартиру. До 50-го года я был лишен избирательных прав. В 49-м году женился, в 54-м родился сын. И все время я работал у Глушко, в ракетной секции.

За 5–10 лет наши КБ, КБ Королева и Глушко, сделали так много, что ничего похожего большие научные подразделения академии не имели. Это была не только техника, но и огромная научно-исследовательская работа. Разницы между серьезной научной работой и работой КБ в неизведанной области нет. Только в КБ это делается с такой целеустремленностью

и напором, что рассказать нельзя, в этом надо участвовать. И все слова о том, что боялись и делали, — абсолютная неправда! На страх такого не сделаешь — хотели работать. И потом, было единство цели, отсутствие или почти полное отсутствие личного эгоизма, большая предварительная квалификация людей. Не было никакой озлобленности. Но что там внутри у человека, судить нельзя. Эти вопросы никогда у нас не обсуждались. Тут ведь у каждого свое, и об этом не принято было говорить. Тем более, что у многих были прямо „персоны“, которые их посадили или способствовали аресту. В какой-то мере многие люди были вовлечены или по злобе, или из страха, или их заставили участвовать в этом процессе ложных обвинений. Мы не судили их и очень мало говорили об этом. Все жили такой общей подразумевающейся идеей, что все равно нас оправдают. Когда я единственный раз — не помню, зачем меня туда послали, — был на улице Радио в КБ Туполева, я встретил там Юрия Борисовича. Мы оба очень обрадовались встрече, и он мне с большим воодушевлением рассказывал об аэродинамических расчетах крыльев и паразитных колебаниях переднего колеса самолета. Там он меня познакомил с Крутковым и Бартини. Бартини, углубленный в себя, сидел за кульманом и производил впечатление какой-то экзотической птицы в клетке. А сами-то мы, Румер, Добротворский, Крутков, Желтухин и другие, были очень оптимистично настроены… Была интересная работа, и была все время надежда, что скоро нас выпустят. И если бы не финская война, скорее всего, это произошло бы быстро.

С Юрием Борисовичем мы встретились снова только спустя почти 20 лет после встречи на улице Радио. В 59-м году меня пригласил к себе на работу Христианович в только что созданный им институт в новосибирском Академгородке, и я согласился. Юрий Борисович был тогда директором ИРЭ, Института радиофизики и электроники, в Новосибирске и тоже перебирался в Академгородок со своим институтом. Так я и остался навсегда в Академгородке, и Юрий Борисович тоже. Он умер в 84-м году. Я знаю, что его все любили».