Квартет Розендорфа

Правда, есть у мужчин один орган, который не умеет врать, и потому не нужно было демонстрировать передо мной душевную тонкость, чтобы я почувствовала, нет, не почувствовала, а знала, что когда пройдет первое волнение и удивление новизной — его жене наверняка нет надобности в подобных ухищрениях, — новые раздражители не вызовут новых чудес, ведь единственное, что может снова пробудить его, — это возвращение к минуте до, намек, скрытый в первой фразе, сделавшей все возможным: «Море действует на меня опьяняюще». Чего бы он ни дал, чтобы повернуть колесо вспять, к прелести ожидания, к напряжению, разлитому в неизвестности.

«Спи, мой малыш, усни», — напевала я шепотом.

Он и вправду уснул, сперва дыхание его было беспокойным, оно прерывалось всякий раз, как доносились приглушенные голоса из других комнат, а потом задышал спокойно, как беспечный ребенок, которому позволили спать в маминой постели.

Под утро, когда будильник, беспрестанно тикавший у изголовья, разбудил меня, я хотела тихонько, не будя Курта, подняться, но не могла совладать с желанием осторожно поцеловать его еще раз, даже не прикасаясь к гладкому юношескому телу — его трогательная худоба мучительно обострила в моем сердце чувства, о существовании которых я прежде и не подозревала. Он испуганно вздрогнул и сразу проснулся, как вскакивает солдат, услыхав сигнал побудки. Ему хотелось проводить меня и поэтому, а может, еще и оттого, что застеснялся внезапной наглости своего члена, он надевал брюки поспешными резкими движениями, перебрасывая из стороны в сторону этот свободолюбивый, необузданный отросток, вздымавшийся на диво. Трудно поверить, но Курт покраснел, заметив, что я смотрю на него. Я все же убедила его, что нет смысла выходить со мной. Я проберусь на улицу как кошка, никто и не заметит, пообещала я. Он ведь больше всего боялся, как бы не проснулись обитатели дома и не стали спрашивать, кто там. Он сперва заупрямился, стараясь говорить решительным тоном, но голос звучал как-то раздавленно. Потом он понял, что если я выйду одна и даже ненароком где-то зашумлю, он сумеет впоследствии это как-нибудь объяснить, если сочтет нужным. Если же он выйдет со мной и вернется, ему придется придумывать более сложную историю, он ведь не станет рассказывать, что пошел записывать в нотную тетрадь птичий щебет, значит, все попытки принять пристойный вид с точки зрения норм среднего класса, порабощающих медленно, но верно даже человека с таким широким кругозором, как Курт, пойдут прахом. Что же до рассветной прогулки по пустым улицам сонного города, так ведь Тель-Авив ночью представляет собой мирную деревушку, и всякий, кто просыпается здесь до половины шестого, здоровается на улице с каждым встречным. «В крайнем случае решат, что я разношу молоко», — сказала я, засовывая свои полные — и пустые — груди в лифчик. Курт улыбнулся печальной улыбкой — человеческие чувства не оставляют его и тогда, когда он охвачен беспокойством.

И чтобы он не глядел на меня своими печальными глазами, точно оплакивая и меня, и самого себя, и рай отчуждения, потерянный нами в эту ночь, я высвободилась из прощального объятия и даже снова начала обращаться к нему на «вы», чем вызвала невероятное удивление. Загадкой я была, и вот обращаюсь в загадку вновь. Я не могла сказать ему: сделай одолжение, избавь меня от печали разлуки, мы ведь встретимся через несколько часов, чужие и близкие, как раньше, связанные друг с другом более тесной связью, чем временное соединение в постели, — сказать так я не могла, ведь не было надежды, что он поймет. Мужчины всегда запираются на засов в самих себе…

В первый раз он спросил, надо ли ему пользоваться противозачаточными средствами, и когда я иронически сказала: «Нет, я хочу детей», — он, не поняв иронии, оторопел. А когда понял, что это шутка, был потрясен еще больше. «Я пуста внутри, и детей у меня никогда не будет», — сказала я. Он не осмелился меня расспрашивать, как это случилось, и хотя я показалась ему вульгарной женщиной, способной говорить об интимных вопросах безо всякого стыда, эта вульгарность не сочеталась с тем образом, который создал он в своем воображении.

Во всяком случае, в первый вечер он только участливо поглядел на меня, простив и грубые выражения, и потребность поражать. Ведь в конце концов я сама жертва своей злой шутки. А я удержалась и не сказала, что не жажду иметь ребенка от него. Он сам исполняет эту роль, лучшую ее часть — милое такое дитя, засыпающее у меня на плече со счастливым, трогательным вздохом. Мне хочется обнять его с истинно материнской любовью, когда он вылезает из меня размягченный, мокрый и встревоженный. Тревога его так прозрачна: а был ли он достаточно хорош для меня, может ли сравниться со своими предшественниками, о которых думает беспрестанно, хоть категорически это отрицает, и как бы я не решила отказаться от него и вернуться к ним, раз он меня разочаровал.