Квартира № 41

Не одна… Сидит. Беседует. Поглядывает на собеседницу с умилительным презрением. Облокачивается на стеклянный стол, постоянно всматривается в часы, как будто циферблат умеет творить чудеса. Хотя вдруг умеет? Кто его, циферблат, разберет.

Пухлая женщина лет шестидесяти с откровенной проседью курит одну за одной тонкие сигареты. Накидывает вязаную кружевную шаль. Пошло и шаблонно. Она как антипод Веры – некто, кем Вера никогда, к ее счастью, не сможет стать. Она и в шестьдесят будет худой и вряд ли седой.

Я прислушиваюсь к их разговору.

– Вера! Ты мне нравишься, но, господи, сколько же в тебе этой жеманности! Ты будь попроще. Все эти тексты… – Женщина нарочито шелестит распечатками. – Люди их не понимают… Тиражи упали в шесть раз за прошедшие восемь лет.

– Вы хотите сказать, что я исписалась? Что мне нечего сказать этому миру? – Вера мигом переходит на холодный безразличный тон.

– Сказать есть что, но вот форма… Не соответствует она содержанию… Я прекрасно понимала, когда ты решила писать детские книжки, думала, что у тебя получится. Но твой конек – эротика. Ты по своей природе самка, а не добродушная фея, рассказывающая детям сказки. Одумайся, пока все не потеряла.

– А мне есть что терять?

– Читателей, деньги, время, надежду, наслаждение.

Вере всегда тяжело терпеть унижения с женского фронта. Мужские – да, женские – ни при каких условиях. Ощущение женской власти всегда возвращает Веру в детство.

Детство… Из всех папок эта была самая тяжелая в воспоминаниях – и по весу, и по целесообразности.

Мы любим обозревать те границы, которые не хотим преступать.

Сэмюэл Джонсон

Увидев, что место за Вериным столиком вакантно, я перемещаюсь, руководствуясь принципом, что свято место пустовать не обязано.

– Даже не вздумай! – Вера кидает на меня, будто дротик, взгляд озлобленной волчицы, даже сами глаза налились миндальным холодком. – Из меня редактор все соки выпила. Да и ты к тому же…

Я пересаживаюсь за барную стойку. Солнце забивается в свою ночную конуру, отдавая бразды правления людскими пороками вечеру. Сегодня понедельник, и я пью. Правильнее сказать, что выпиваю, ибо алкоголиком никогда не слыл, но слово «выпивать» кажется мне чем-то ирреально голословным.

Пью так пью.

– Мне сто. И колу.

– Лед, лимон отдельно? – Бармен по имени Арсен прекрасно знает, как развиваются питейные события в этом городе. Он в курсе, сколько, чего и когда хватит. Его никогда никто не слушает. Вообще верные умозаключения всегда имеют очень ограниченную целевую аудиторию.

Я мысленно пересчитываю окурки в пепельнице и, как последний подонок, подслушиваю телефонную беседу за соседним столиком. Верину, естественно.

– Знаешь, я сегодня поняла, какой порок из юношества я не могу никак оставить в прошлом… Мысль, что все обойдется. Что наутро будет изобретено решение всех проблем. А они все накапливаются. Мне все время казалось, что я еще смогу показать всему миру… Но сегодня я поняла, что мне нечего показывать… Не-че-го, – шепчет она в телефонную трубку.

Кажется, что сейчас заплачет, но нет – Вера никогда не доставит удовольствия публике видеть свои слезы. Она зареклась. И я тому виной. В свое, далекое от настоящего время.

Где-то там, в одной из прошлых жизней, мне доставляло скотское удовольствие доводить женщин до слез. Видеть, насколько искренними они могут быть в моменты всеразрушающей и уничтожающей печали. Как подергиваются веки, раздуваются ноздри, колышатся в мелкой дрожи скулы. Как из последних сил они сдерживают себя, подобно детям, готовым вот-вот описаться на школьном уроке. И потом… Всплеск, конечная точка, пик, вершина, и вот оно – наслаждение, выпустить из себя весь этот гнев, обиду. В полном исступлении отдаться слабости слез. Взывать к жалости. Только чтобы стало легче, чтобы хоть на минуту отпустил этот болезненный дурман. А потом стыд, унижение, сожаление, что дала слабину. Но женщина в слезах – это верх эротизма и вседозволенности тела, кажется, что каждая ее частичка дышит одной мыслью: избавь меня от этого мелочного кошмара, вытри мои слезы, слижи их, а потом выкинь всю одежду, на которой остались молекулы слез и их первобытного отчаяния. И в этой эмоциональной открытости они жаждут секса как последней и единственной близости, способной отвлечь их от сумрачной действительности, где есть боль.

Слезы заставляют желать наслаждения еще больше, чем азарт, адреналин, страх. Близость. Слезы на подушке. Слезы во время оргазма. Слезы во время прелюдии. Влажные женские щеки, касающиеся пениса и вытирающие слезы где-то в нижней части живота. А потом снова… Стыд, обиды, унижение.

Да, когда-то я часто доводил Веру до слез. Уже семь лет для меня это невозможно, недопустимо, недозволенно. Только смотреть, наблюдать, иногда говорить с ней, когда она пересаживается за мой стол. Никаких слез. Никакой близости.