Л. Н. Толстой в последний год его жизни

Говорили о памятнике Гоголю в Москве ^[206]. Сергей Львович взялся доказать, что он никуда не годится. Между прочим, он говорит, что Гоголь представлен в памятнике не в полном расцвете сил, как следовало бы, а в период упадка. Расцвет же сил Гоголя — это время написания «Мертвых душ».

— Если бы Гоголь сжег не вторую, а первую часть «Мертвых душ», то ему, наверное, и памятника бы не поставили, — привел Сергей Львович слова, как он сказал, Л. М. Лопатина, профессора философии Московского университета.

H. Н. Ге заявил, что памятник ставился для городской толпы и потому так вычурен, а если б он ставился «для народа», то был бы яснее, понятнее, именно это был бы Гоголь — автор «Мертвых душ».

— А я скажу, — с необыкновенным волнением, какое мне приходилось редко наблюдать в нем, произнес до сих пор молчавший Лев Николаевич, — что народу все эти «Мертвые души» и прочие художественные произведения Гоголя вовсе не нужны. Он скажет: это выдумка, значит, вещь ненужная, забава. А народ знает Гоголя совсем с другой стороны и только это в нем ценит. А все эти выдумки Гоголя ему вовсе не интересны и не нужны!..

Вечером я уехал на новое, вернее — на старое местожительство— в Телятинки.

29 мая.

В Ясной — тяжелая семейная история. Рассказывал ездивший туда Дима Чертков.

Софья Андреевна стала жаловаться Льву Николаевичу, что ей все надоело, что она не может заниматься хозяйством и т. д. Лев Николаевич предложил ей бросить эти скучные занятия, а если в Ясной Поляне нельзя ими не заниматься, то уехать куда-нибудь. Это обидело Софью Андреевну, и она ушла в поле, где будто бы лежала в канаве. За ней послали лошадь и привезли ее домой. Лев Николаевич боится, как бы Софья Андреевна чего-нибудь не сделала над собой, взволнован, и это волнение вызвало у него перебои сердца.

Очень грустно за него, — грустно, что и он, при всем своем величии, да еще в преклонные годы, не избавлен от таких сцен.

30 мая.

Был в Ясной. Когда пришел, все сидели за завтраком на террасе. Я подошел к Софье Андреевне и стал обходить, здороваясь, сидящих за столом.

— Точно чужой, — заметил, улыбаясь доброй улыбкой, Лев Николаевич.

Тут же были новые гости: скульптор князь Паоло Трубецкой и его жена.

Лев Николаевич потом говорил мне о Трубецком:

— Очень интересный человек. Действительно, он ничего не читает, но мыслящий человек и умный. Вегетарианец. Говорит, что животные живут лучше, чем современные люди. Он был очень мил — приехал неза тем, чтобы лепить, а просто, но потом увлекся и будет лепить.

Я спросил Льва Николаевича о здоровье. Он ответил, как бы угадывая мою мысль:

— Хорошо. Вчера у нас было нехорошо, а сегодня все хорошо.

Дал мне несколько писем для ответа. Потом уехал с Трубецким верхом. Сам на Дэлире, тот — на маленькой лошадке, между тем он очень грузный и высокий человек.

Трубецкой действительно очень оригинален. Наружность у него — актера на роли резонеров и благородных отцов, лицо совершенно бритое. Что-то в нем напоминает и американца. По — русски говорит плохо, потому что с детства жил в Италии и Франции. Жена его — финка или шведка и говорит по — русски, по словам Варвары Михайловны, едва ли не лучше мужа. За столом беседа велась все время по — французски.

31 мая.

Лев Николаевич очень весел. Занимается Трубецким, много говорит с ним. Зовет его «ваше сиятельство».

— Буду его звать: ваше сиятельство. К нему это идет, — смеялся Толстой.

Я думаю, что он именно потому зовет Трубецкого «ваше сиятельство», что последний, как это делается очевидным очень скоро после знакомства с ним, совершенно равнодушен к своему титулу и, наверное, забыл бы о нем, если бы не напоминали другие.

Пока я был в Ясной, Лев Николаевич с Трубецким ездил в Телятинки и потом рассказывал, что Трубецкой был в восхищении от простой, веселой и трудовой жизни телятинковских друзей во главе с Димой Чертковым.

В Ясной Трубецкой не теряет времени: уже сделал небольшой портрет Льва Николаевича маслом и два рисунка карандашом [207]. В свой альбом зарисовал карикатуры на себя и свою жену. Приступить к лепке он пока еще не может, так как глину пришлось выписывать из Москвы, и она еще не получена.

Июнь

2 июня.

Был у Толстых вечером. Приезжала дама, соседка- помещица, делала «визит». Она показалась мне очень порядочной женщиной, но была слишком разговорчива, — по — моему, от робости: она и сама признавалась вслух, что робеет, и я видел, как дрожали ее руки. Вполне светская, с хорошими манерами и французской речью.

Лев Николаевич вошел в «ремингтонную», где я один занимался копированием писем.

— Ужасно меня утруждает эта дама, — проговорил он. — Разговоры, разговоры… Только, чтобы не молчать — прелюбодеяние слова…

И с этой дамой он должен был прощаться любезно, сказать ей что-нибудь приятное.

В Ясную кто-то из друзей прислал православный «На каждый день», издаваемый миссионером Скворцовым, в противовес, может быть, сочинению того же названия Льва Николаевича. Лев Николаевич, придя ко мне в «ремингтонную», развернул его и прочел первое попавшееся какое-то суеверное мудрствование.