Лабинцы. Побег из красной России

И только я вышел в наш застекленный большой коридор, в который выходили двери всех четырех комнат, как какое-то молодое существо повалилось мне в ноги и громко заголосило, запричитало:

— Федар Ваны-ыч!.. Спасите маво Васю-у, иво расстреляю-ут!

Такого унижения родной казачки-станичницы, как «падение к ногам», кроме, может, родительских, я никогда не видел и не ощущал. А падение к моим ногам меня просто оглушило. Схватив ее за руки и подняв к своему лицу, с горячностью спрашиваю ее, всю красную от слез:

— Чия ты? (В станице я всегда разговаривал со всеми их выговором.)

— Ды Васи Диденкина жена-а, што, Вы мине ни признаете?

Диденко — почти соседи были на нашей улице. Большая семья и

бедная, так как, кроме старшего сына Василия, остальные дети были девочки. Значит, вся семья жила на один пай земли их отца в 8 десятин. У них не только что не было амбара, но не было и дома во дворе, как у многих казаков. Была длинная украинская хата и плетеные сараи во дворе для быков, для коров, для овечек.

Василий был очень мягкий парубок тогда, когда я был дошкольным мальчиком. Умный, мягкий, добрый — он был защитником нас от произвола старших над нами, и все мы его очень уважали и любили. Он был для нас авторитет во всем, открытая правда, справедливость.

С действительной службы в 1-м Кавказском полку он вернулся штаб-трубачом, видимо, тогда, когда я был учеником Майкопского технического училища. В общем, он старше меня был лет на десять.

Что его арестовали якобы за злостную агитацию и могут расстрелять по приговору корпусного военно-полевого суда, меня возмутило до крайности. Добровольческая армия, по оставлении Ростова, была свернута только в один корпус, силою около 10 тысяч штыков. Это была та сила, которую дала Россия к югу от линии Камышин—Воронеж— Орел—Чернигов—Киев—Одесса, то есть 16 губерний с населением в 42 миллиона¹⁰³.

Это означало, что население этих губерний «оставило» свою армию, не пошло с ней. Теперь же, когда казак выразил свою мысль, что сопротивление против Красной армии стало не под силу казакам, он предается смерти.

Надеваю шашку и немедленно иду пешком в штаб корпуса. Он помещался недалеко от нашего дома. Генерал Науменко встречает меня ласково. Я запальчиво докладываю ему о штаб-трубаче Диденко все, что знал. Рассказал обо всей семье его отца. Я подчеркнул ему, что казаки устали от долгой войны, прижаты уже к самой Кубани и не знают, что же делать дальше?

Науменко слушал меня очень внимательно, не перебивая и остро смотря в мои глаза, ища в их выражении искренности и только чистой правды. С моими доводами он согласился; и, не меняя серьезности и строгости лица, что у него редко бывало, он твердо сказал:

— Хорошо, Елисеев, я освобожу Диденко, но исключительно под Вашу личную ответственность. Вы согласны? — закончил он.

— Не только согласен, но я возьму его к себе в 1-й Лабинский полк личным штаб-трубачом, — ответил ему.

Генералу это понравилось, и он приказал привести сюда, в его залу, Диденко. Его привели. За много лет разлуки я впервые увидел так знакомого мне с детских лет блондина с голубыми глазами и добрым сердцем.

— Вот что, Диденко, — начал генерал Науменко строго, официально и не совсем ласково. — Ты за свой язык подлежал преданию военно-полевому суду. Конец его известен. Но твой станичник, полковник Елисеев, вступился за тебя. И берет на свое поручительство. Зная и ценя его, я уступил. И только благодаря его просьбе. Только! Понял?.. Он берег тебя к себе штаб-трубачом. И я надеюсь, что ты, как старый и служилый казак, поймешь все это и оправдаешь доверие его. А теперь ты в распоряжении полковника Елисеева, — закончил он.

— Покорнейше благодарю, Ваше превосходительство!.. И Вас покорно благодарю, господин полковник, — совершенно неподобострастно, умно и достойно говорит Диденко и продолжает: — Я не только что оправдаю доверие господина полковника Елисеева, который меня так давно знает, но я хочу доложить Вам, что я совсем не тот, за кого Вы меня приняли. Я казак и искренний враг большевиков. А говорилось если что — так это «по-домашнему».

— Ну довольно, довольно! — перебивает его Науменко. — Полковник, Вы свободны. Свободен и Диденко, — коротко заканчивает он.

Я благодарю генерала, и с Диденко выходим на улицу.

— Федор Иванович, спасибо Вам! Но не подумайте, что я такой, — со слезами на глазах говорит мне старый штаб-трубач, освобожденный только что от смерти.

— Василий!.. И не вспоминай об этом! Поэтому-то я и сделал, что отлично знал тебя и всех вас, Диденкиных. (Так их называли на улице.)

Мы в нашем доме. Его жена радостно плачет. У нашей матери на глазах слезы, также от радости,

В станичном быту горе и радость соседей воспринимаются остро. Василий мягко улыбается и, указывая жене на меня, говорит:

— Благодари вон Федора Ивановича.

Чтобы прекратить эти тягостные минуты, говорю им:

— Ну, теперь идите домой, Василь, отдыхай. А завтра — конным приезжай сюда. И начнешь служить при мне.