Лабиринт призраков

Я знаю, что Маурисио Вальс отравил меня тем вечером в кафе “Опера”. И не сомневаюсь, что таким образом он стремился уязвить Давида. Я чувствую, что дни мои сочтены. Слишком быстро все произошло. Моей последней отрадой стали лауданум, приглушающий острую боль в желудке, и этот дневник, на станицах которого я хочу исповедаться в своих грехах и ошибках. Брианс навещает меня каждый день, и он понимает, что я пишу, чтобы удержать ускользающую жизнь и погасить пожирающее меня пламя. Я попросила его уничтожить дневник после моей смерти, не читая. Нельзя, чтобы кто-нибудь узнал правду, ведь она приносит одни несчастья на нашей земле, а Бог любит лжецов и помогает им.

Мне больше некому молиться. Все, во что я верила, обернулось прахом. Порой я забываюсь и, лишь перечитав дневник, вновь осознаю, что происходит. Я буду писать до конца, чтобы не потерять память, выжить. Мне бы хотелось обнять Даниэля и объяснить ему, что не покину его никогда, что бы ни случилось. Я всегда буду рядом. И я люблю его. Господи, прости меня. Я не ведала, что творила. Не хочу умирать. Господи, позволь мне прожить еще один день, чтобы я смогла прижать к груди Даниэля и сказать ему, как сильно я его люблю!»

Ранним утром, как это часто случалось, Фермин вышел из дома, чтобы прогуляться по пустынным улицам Барселоны, подернутой инеем. Ремихио, работавший в квартале ночным сторожем, уже запомнил его и всегда останавливал, когда Фермин проходил мимо, и справлялся о самочувствии и бессоннице. Значение этого слова он узнал по радио из слащавой программы для женщин, которую слушал тайком, поскольку принимал близко к сердцу все проблемы, обсуждавшиеся в эфире. В том числе Ремихио беспокоил вопрос, связанный с другим интригующим термином – менопауза. Он считал, что эта хворь лечится с помощью пемзы, которой нужно потереть интимные части тела.

– Почему люди ссылаются на бессонницу, когда следовало бы вести речь о совести?

– Вы говорите загадками, Фермин! Если бы меня ждала в постельке такая горячая штучка, как ваша жена, я бы точно лишился сна. И застегните пальто, в этом году зима пришла поздно и теперь наверстывает упущенное.

Часовое сражение с пронзительным ветром, наметавшим на мостовые улиц сугробы мокрого снега, убедило Фермина, что пора сдаваться и отступать в сторону букинистической лавки. У него накопилось много работы, а он давно научился ценить спокойные часы, которые проводил в зале один, до восхода солнца или до того, как вниз спускался Даниэль, чтобы открыть магазин. Фермин окунулся в голубоватые сумерки улицы Санта-Ана и увидел издалека слабый свет, исходивший из стеклянной витрины. Он медленно подкрался к магазину, вслушиваясь в эхо своих шагов, остановился на расстоянии нескольких метров от него и спрятался от ветра в арке соседнего подъезда. «Слишком рано даже для Даниэля, – подумал Фермин. – Неужели бессонница, которую следует считать совестью, оказалась заразной?»

Он размышлял, следует ли ему вернуться домой, разбудить Бернарду и на деле доказать силу настоящего иберийского мужчины или все же войти в магазин и помешать Даниэлю в его сомнительных занятиях, и прежде всего убедиться, что он не балуется огнестрельным и колющим оружием. Пока Фермин решал эту дилемму, его друг показался на пороге и вышел на улицу. Фермин вжимался в дверь подъезда, пока не почувствовал, что ручка уперлась ему в поясницу. Он видел, как Даниэль запер магазин на ключ и направился к Воротам Ангела. Он был в одной рубашке и нес под мышкой нечто вроде книги или толстой тетради. Фермин вздохнул. Такое начало не сулило ничего хорошего. Бернарде придется подождать, пока он разберется, что к чему.