Ладейная кукла

Молодежь поселка Грива возвращалась домой морем. Лодки были украшены молодыми березками. Симан Пурклав сел на скамейку возле мачты и уперся ногами в шпангоуты, потому что он обул сегодня новые ботинки, а старая лодка сильно текла — под настилом постоянно хлюпала вода.

На руле сидел отец Симана. От долгой морской работы он стал таким же сгорбленным, как все старики поселка Грива. Дорогой он жевал табак и сплевывал в море. В лодке было еще трое: пурклавский батрак из эстонцев с острова Сааремаа и две пожилые женщины, сестры Симановой матери. Мать не поехала в церковь, кому-то надо было остаться дома и накрыть праздничный стол.

Дул свежий северо-восточный ветер. Чтобы лодка не теряла ветер и шла к дому бетью, то одним, то другим галсом, кому-то из мужчин нужно было взять весло и выгребать с подветренной стороны.

— Сиди, — сказал отец, когда Симан потянулся было за веслом. — Пусть гребет Юхан. — И Симан послушно остался на своем месте. Это был стройный восемнадцатилетний юноша с красными руками, темно-бурым, словно просмоленным, лицом, неловкий и робкий. Всякий раз, когда заговаривал отец, он съеживался и украдкой взглядывал на говорившего. Когда у него что-нибудь спрашивали, он искоса смотрел в море, а ответ проборматывал тихо и торопливо. Сам он никогда ничего не спрашивал и не встревал в чужие разговоры. Конфирмационный костюм Симана был пошит из толстого черного сукна. Под заслоном паруса солнце пекло нещадно, и жесткий воротничок резал шею. Парень впервые был так разряжен; он сидел как истукан, не смея шевельнуться, чтобы не помять штаны и не замараться о доски, в пазах между которыми солнце размягчало смолу.

Через час они были на плесе у поселка Грива. Другие лодки уже возвратились и со всеми березками еще колыхались в бухте.

— Ты, Юхан, останься и вычерпай воду… — сказал Екаб Пурклав работнику, когда они пристали к берегу. — К вечеру надо будет снять сети. Высохли, небось.

Обе тетки с отцом шли впереди — чинно, с серьезными лицами, с псалмовниками в руках. Симан поодаль шел за ними, уставясь в песок, который накалялся на солнце, слепил глаза и пел под ногами.

Вблизи поселка отец обернулся и сказал:

— Где ты там плетешься? Охромел, что ли?

Симан вздрогнул и поспешил догнать остальных.

— Застегни пиджак, — продолжал отец. — Глянь, уже пятно на штанах.

Он пытался сказать это легче, дружески пошутить, но голос по привычке звучал резко, и рот скривила презрительная усмешка. Симан стиснул зубы и принялся ногтем скоблить ошметок смолы, налипший на штанину.

Дома их ожидали мать и соседи.

— Ну, теперь ты взрослый парень, — сказал Симан Дауде. Близилась его восьмидесятая осень, и во рту у него не осталось ни одного зуба. — Да-а, как подумаешь, что есть жизнь человеческая. Давно ли я его на руках держал, а нынче он уж конфирмован и крестного на голову перерос.

Анна Пурклава посмотрела на мужа, но тот не улыбнулся. Тогда и она помрачнела и тихонько всплакнула. На отдельном столе были сложены подарки к первому причастию. Симан должен был их осмотреть и сказать всем спасибо. Псалмовник подарил крестный, старый Дауде. От тетки досталась маленькая библия, остальные нанесли кто во что горазд: вязаную фуфайку, домотканое полосатое одеяло, две картинки с ангелом с одной стороны и выписанной серебряными буквами цитатой из евангелия с другой. Больше всего Симану понравился отличный моряцкий нож, присланный одним из двоюродных братьев, который плавал на кораблях.

Тихо и степенно сели они за стол. Симан Дауде прочел молитву, потом они выпили по рюмке вина за счастье молодого парня и закусили шафранной булкой с изюмом. Пока ели суп, никто не разговаривал, и слышались только звон ложек да хлюпанье шумно втягиваемого в рот варева. Языки развязало второе блюдо — жаркое из свинины с капустой, потому что вместе с ним на стол были поданы водка и пиво. Мужчины тотчас начали говорить о лове, хвалиться подвигами своих молодых лет и припоминать друг другу старые счеты. Время от времени грохал по столу чей-то кулак, опрокидывалась чья-то рюмка, и чья-то жена потихоньку толкала мужа в бок: — Да угомонись ты, чего расходился…

И Симан впервые в жизни имел теперь право чокнуться с мужчинами. Но они его не замечали и не прислушивались к его мыслям. Тогда он понял, что, несмотря на конфирмацию, он все еще мальчишка и среди взрослых ему не место. Огорченный, он не стал больше пить ни водку, ни пиво, а, так же как женщины, ел клюквенный кисель с молоком. Вначале о нем еще вспоминали за столом, ведь это был его день, но постепенно он чувствовал себя все более одиноким и заброшенным. Когда Симан Дауде бранился с отцом, все слушали их. Женщины уже не сидели за столом, а шушукались по углам, некоторые вышли осмотреть пурклавские огороды, другие проскользнули на кухню, убедиться, много ли осталось съестного. Эстонцу Юхану обед отнесли в клетушку, где он спал.