Лакировка

Никто, кроме Брайерса и ближайших его сотрудников, не знал точно подоплеки того, что произошло с Перрименом. Прессе официально было сообщено только одно: доктор Ральф Перримен, врач леди Эшбрук, некоторое время оказывал помощь полиции в связи с ведущимся следствием, а теперь вернулся к исполнению своих профессиональных обязанностей. Многие — и даже те, кого самих допрашивали, — недоумевали. По-видимому, полиция допустила очередной промах. Пациенты Перримена поговаривали о том, чтобы обратиться с протестом к комиссару лондонской полиции.

Хамфри, читая газету, извлек из этого сообщения больше смысла. Что-то пошло не так — это было очевидно. Фрэнку Брайерсу, конечно, пришлось нелегко, мимоходом подумал Хамфри, но он явно сумел сохранить хладнокровие. Раз Перримена сломить не удалось, Брайерс должен был его отпустить: другого выбора у него не было. Хамфри испытывал разочарование, грызущую досаду: значит, Перримен все-таки вывернулся. Это было скверно, это было возмутительно, а кроме того, оставался осадок неизрасходованного возбуждения — не произошло кульминации, после которой можно спокойно перевести дух. Справедливость не восторжествовала и не возникло блаженного ощущения, что воздаяние свершилось в полной мере. Хамфри не скрывал своих чувств. И Кейт тоже. У нее были библейские понятия о воздаянии, но, кроме того, она — как и Хамфри, когда он узнал, что рака у леди Эшбрук нет, — испытывала чисто физическое облегчение.

Теперь Хамфри понял еще одно. Ему была известна дата последнего допроса, и он ждал звонка. Но Брайерс не позвонил. Шли дни, а Хамфри ничего не знал и не видел Брайерса. Казалось, тот прятался. Это Хамфри мог понять. Так бывало и с ним: продолжаешь работать, делаешь свое дело так, словно ничего не произошло, но стараешься избегать тех, кто знает, что у тебя беда, и особенно тех, с кем ты близок.

Через неделю после этого первого официального сообщения в прессе появилось еще одно: документы, имеющие отношение к наследству покойной леди Эшбрук, переданы главному прокурору и в налоговое управление.

Едва Кейт в этот вечер вошла к нему в гостиную, жмурясь после непроглядного мрака снаружи, Хамфри протянул ей газеты.

— Ну что же, — сказал он. — Все началось с денег и, видимо, кончится деньгами. — Он добавил: — Фрэнк как будто пытается хоть в чем-то взять реванш.

Он еще раньше все ей рассказал. К финансовым махинациям Кейт относилась куда более терпимо, чем ко многим другим грехам. Теперь она сморщила нос.

— До чего все это мелко, правда? — сказала она.

Однако даже она, несмотря на свойственную ей упрямую верность, все больше убеждалась, что память у людей действия действительно короткая, и чувствовала себя виноватой, так как у нее уже было такое ощущение, будто убийство леди Эшбрук произошло давным-давно. Другое признавались ей, что и они испытывают такое же чувство. И как-то вечером она покаялась в этом Алеку Лурии, который на рождество вернулся в Лондон.

— Не ворчите. Это вам явно идет на пользу: вы прекрасно выглядите, — сказал Лурия тем голосом (Хамфри доводилось слышать его и раньше), какой он обычно пускал в ход, разговаривая с привлекательной женщиной, — отеческим, строгим, но не рассчитанным на то, чтобы обмануть собеседницу.

Кейт исподтишка бросила на Хамфри веселый взгляд. Но Алеку Лурии пришла в голову новая мысль.

— Вы все забыли, какими вы были летом.

— Что мы забыли?

— Я, собственно, имею в виду не конкретно вас. И не бедную леди Эшбрук. Но общее настроение было очень скверным — гораздо хуже того, какое мне приходилось наблюдать здесь прежде. Почти все, с кем я разговаривал, считали, что вот-вот произойдет крах. Деньги ничего не стоят. Впереди — полное банкротство, хотя никто как будто толком не знал, что стоит за этими словами.

Так ли уж много людей, размышлял Хамфри, по-настоящему тревожатся из-за положения страны, если оно прямо их не касается? Во всяком случае, дольше нескольких минут. Даже во время войны. Правда, Алек Лурия вращается среди богатых, которые, возможно, опасаются, что богатыми им оставаться недолго. Да, летом действительно можно было видеть встревоженные лица.

Лурия тем временем продолжал говорить. Его знакомые в Уайтхолле признавались, что не спали по ночам.

— И еще эта погода! — сказал Лурия. — Вы не должны допускать у себя в Лондоне такую погоду. Жаркие ночи. Слепящие дни. Солнце такое же неожиданное, как в дни, когда оно впервые рассеяло первозданную мглу. И все измучены тревогой до полусмерти. — Лурия посмотрел на них обоих. — А теперь у вас ужасная погода даже по вашим меркам. Таких темных зимних дней мне еще видеть не приходилось. И все веселы и бодры. В ближайшие два-три года катастрофа вам как будто не угрожает. А в этом нашем мире два-три года — долгий срок.

Лурия с веселым пессимизмом предрек мрачное будущее и Западу в целом и своей стране в частности. Затем от вселенских прорицаний он перешел к сплетням.