Лакировка

— А, Кейт Лефрой! — сказала она уничтожающе и непреклонно. — Пытается делать добро. В этой своей больничке. Наверное, пытается делать добро и своему нелепому мужу. Делать добро!

Мэдж Эшбрук интересовали дела других людей, но не их чувства К Кейт Лефрой, жившей в доме по ту сторону площади, Хамфри питал теплую симпатию, которая в его воображении порой переходила в нечто большее. Леди Эшбрук осуждала не мораль этих молодых женщин, как она их называла (не такие уж они были молодые). Это выглядело бы уже ханжеством — особенно в разговоре с Хамфри, который знал кое-что о ее собственном прошлом. Нет, ее возмущало в них отсутствие стиля.

— Стиль! Его больше нет, — сказала она. — И никогда не будет.

Одно исключение леди Эшбрук все-таки сделала. Вот у той некоторый стиль все-таки есть. И молодой человек, по-видимому, несколько увлечен.

— Он по-настоящему блестящ, — сказала старуха. — И надо надеяться, что из этого ничего не выйдет. Он только себя погубит.

Из оценок, которые леди Эшбрук давала человеческим взаимоотношениям, нередко следовало, что практически любая женщина, даже с некоторым намеком на стиль, вредна практически для любого мужчины.

Тут ее голос стал еще более непреклонным, потому что она перешла к конкретному и особо тяжелому случаю. Лоузби, ее внук, умудрился связаться с девушкой — с девицей, сказала она, как говорили когда-то, — которая живет на Итонской площади. Со злым, пренебрежением она добавила, что девица эта ни в каком отношении ему не подходит. Лоузби — очень милый мальчик, сказала она Хамфри.

Лоузби — это была не фамилия и не имя, а одна из частей родового титула, принадлежавшего теперь ее сыну, маркизу. Она называла внука в обществе только так, вернувшись к еще одной старомодной манере, словно по-прежнему длились 90-е годы прошлого века, когда она родилась.

— Ни в каком отношении. Кому-нибудь известно, кто она такая?

На самом деле леди Эшбрук прекрасно это знала. Отец девушки жил в роскоши на Итонской площади. Он был богат. Это еще можно было извинить, но он к тому же был членом парламента от лейбористской партии, а вот этого извинить уже было нельзя. По слухам, ему собирались предложить пост в правительстве, что было еще хуже. Бульварные газетки, кроме того, намекали на какие-то темные финансовые операции, что было уж совсем плохо.

— Грошовый мошенник и ничего больше, — объявила леди Эшбрук без каких-либо доказательств и упуская из виду, что если он и мошенник, то уж никак не грошовый. — Девица довольно смазливая, — сказала она. — Годится, чтобы ее потискать, но и только.

После этого уничижительного суждения Мэдж Эшбрук посмотрела прямо на Хамфри и почти без паузы спросила:

— Вы знаете… — Она запнулась (не потому, что ей не хватило дыхания) и продолжала: — Вы знаете, я всегда боялась этого.

Она сохранила всю свою властную выдержку, но Хамфри понял: за ее словами крылась та просьба об участии, на какую она вообще была способна. Выдержку она сохранила, но прежняя уверенность в себе исчезла. Она говорила не о делах своего внука. Спектакль кончился. Она говорила о себе. Это означало рак. При всей своей храбрости выговорить это слово она не могла.

— Я понимаю, — сказал Хамфри и неловко добавил: — Но, может быть, все в порядке.

— Может быть. Как вы считаете?

Он покачал головой.

— Какой смысл в пустых утешениях? Что я могу сказать? Как ни трудно, вам остается только ждать. Вы же говорили, что результаты будут на следующей неделе?

— Довольно!

Она овладела собой и раздраженно воскликнула:

— Это скучно! Я ведь сказала вам, что это скучно.

И с сердитым презрением она вернулась к достоинствам подружки Лоузби — или к их отсутствию.

Вскоре Хамфри решил, что свой долг он исполнил и может с чистой совестью попрощаться. Слова ободрения, просто пожелание, чтобы все обошлось, вряд ли могли быть ей приятны, но он сказал, что на днях снова ее навестит.

От вечерней площади все еще тянуло жаром, но дышалось уже легко. Хамфри ощутил пристыженное, трусливое облегчение, что он здесь, что ему легко дышится, а страх и железное мужество остались там, в доме позади.

2

По дороге домой Хамфри вдыхал аромат цветов в ящиках на окнах — табак, душистый горошек, левкои, — такой освежающий в другие летние вечера, да и в этот тоже.

Он только что расположился у себя в гостиной, когда зазвенел звонок, и, как леди Эшбрук за час до этого, он должен был спуститься вниз и пройти по коридору. На крыльце стояла пара, с которой он поздоровался на площади. Он провел их через заднюю комнату и по шатким ступенькам в свой садик.

Это была та самая пара, о которой леди Эшбрук против обыкновения отозвалась одобрительно. Ему было под тридцать, ей года на два больше. Оба высокие, а он к тому же поджарый, как бегун на длинные дистанции. Ее лицо скрывала полутьма сада, у него лицо было вытянутое, умное, скуластое, с улыбчатым ртом. Его звали Поль Мейсон, ее — Селия Хоторн. Они держались очень вежливо, но непринужденно и называли Хамфри по имени, словно он был их ровесником. Поль объявил, что на кухню за подносом с бутылками сходит он.