Лакомые кусочки

— Да? — Лига изумленно заморгала. — Но что дурного он вам сделал?

— Вот-вот, и я так подумала, после того как он в третий раз пришел ко мне и попросил средство, чтобы избавиться от младенца во чреве. Лонгфилд хорошо заплатил мне, настоящим серебром, и вскорости я могла ожидать, что он придет снова — останавливаться-то он не собирался! Если раз в несколько лун этот человек будет расплачиваться серебряными монетами, моя жизнь пойдет на лад, подумала я, то есть… Поверь, Лига Лонгфилд, я старалась так думать, заставляла себя. Я ведь была тогда почти нищей, а нищенке только так и пристало мыслить, если все, что ее волнует — как бы дотянуть до завтрака и раздобыть еще одно одеяло, чтобы пережить зиму.

— Я понимаю вас, Энни, — вздохнула Лига. — У меня тоже были такие времена.

— Но потом я подумала: раз в несколько лун? И… Видишь ли, я — безродная сирота, и часто имела дело с мужчинами, которые брали от меня то, что им было нужно, не спрашивая моего разрешения. И все же сироты — люди особенные. Для нас родители — это вроде как звезды в небе, загадочные и далекие, до которых никогда не дотянуться рукой. Представь себе, мы мечтаем о родителях, а вокруг полно счастливчиков, у которых они есть. Да, твоя мать умерла и оставила тебя на попечение отца, но хотя бы один из родителей у тебя остался, понимаешь? И вот он, этот отец, позволил себе использовать родную дочь таким образом! Детка, это самое страшное унижение на свете! Это даже хуже, чем жить круглой сиротой, гораздо хуже. Он лишил тебя права познать саму себя, познать, как все должно быть на самом деле…

Для Лиги все это было слишком: злое лицо ведьмы, похожее на засохшее печеное яблоко, блестящие глаза. Ею овладело смятение. Разве ей не хотелось, чтобы какая-нибудь другая женщина узнала о ее горе, выслушала, поняла и разделила с ней боль? Однако, видя перед собой искаженные гневом черты Энни, Лига ощущала лишь ужас и стыд от того, что вдова — что кто-то вообще — увидел то, что не предназначалось чужим глазам. Трепеща от страха, она поняла, что ослушалась отца, совершила самую тяжкую провинность. Он шагнул к ней из мрака лет, грозно хмуря брови, готовый осыпать ее грязной бранью. Лиге вдруг стало нечем дышать и…

— В такие ночи он всегда называл меня ее именем, — торопливо заговорила она, не давая Энни продолжить. — Он делал это почти во сне… или когда был пьян… — Осознание той грязи, которая с ней происходила, заставило ее умолкнуть. Роняя слезы в промокшую на коленях юбку, Лига замерла, слушая шепот воспоминаний, вкрадчиво льющийся ей в уши.

Морщинистая рука Энни взяла ее за подбородок, чуть приподняла лицо.

— Может, твой отец и напивался, Лига Коттинг, урожденная Лонгфилд, но мозги он не пропил, и никогда — слышишь, никогда! — не путал тебя с твоей матерью. Он знал, что делает, от первого прикосновения и до того мига, когда изливал свое семя! Кого ты хочешь обмануть?

— Я напрашивалась на это, — одними губами произнесла Лига. — Он сам говорил, что я напрашивалась — своей манерой двигаться, стоять, наклоняться, своей фигурой. Иногда я думаю, что Па прав…

— Ни одна девушка не напрашивается на насилие со стороны отца. Запомни это!

— Я была глупой…

Энни взяла голову Лиги в свои ладони и пристально посмотрела на нее:

— Девочка моя, все мы глупые. Но это не может служить извинением для мужчины.

И когда поток оправданий для отца иссяк — когда Лига поняла, какую мерзость сотворял над ней Па, раз за разом, от младенца к младенцу, когда узрела в ночи глупую молоденькую девчонку и подонка отца, — страшная голая правда обрушилась на нее, словно крыша избушки, фундамент которой слишком перекосило. Лига съежилась, сжалась в комок, насколько могла, и пока изъеденные червями балки и гнилая солома рушились на нее сверху в клубах пыли, она рыдала в объятиях маленькой старушки, исторгая гнев и горе.

Лига и Бранза вместе с Эддой поселились в доме вдовы Байвелл. Госпожа Энни ссудила их деньгами (добрая знахарка хотела помочь безвозмездно, однако Лига настояла, что обязательно все вернет, как только позволят доходы), на которые женщины обставили комнату на первом этаже. Изначально она должна была служить столовой для гостей, но гости никогда не переступали порог этого дома, и теперь три белошвейки Коттинг превратили ее в рабочую мастерскую, а на большом столе прекрасно разместились иголки, ножницы и другие принадлежности. Мастерицы начали со скромных салфеток, скатертей и детских рубашечек, которыми торговали на рынке, затем постепенно перешли на женское белье и платья. Роль первых заказчиц досталась Тодде и госпоже Энни, которые с удовольствием щеголяли новенькими нарядами.

— Где ты научилась так класть стежки? — вопрос задал не кто иной, как Сьюки Тейлор. Озабоченно хмуря лоб, она провела кончиком пальца по изящному орнаменту из листьев, окаймляющему тонкую льняную скатерть.

— Да там, у себя в глубинке, — пожала плечами Лига. Перед глазами встала мать Сьюки, какой она помнила ее в своем райском мире — улыбающаяся, доброжелательная.