Лакуна

Изнутри дом и двор кажутся просторными. Пугающее ощущение стесненности, заточения поражает лишь снаружи — например, когда возвращаешься с рынка. Дом с садом занимают участок в форме утюга в Койоакане, на углу Калле-Виена и Рио Курубуско. Высокие черные стены ограды сходятся в точке, словно темный нос океанского лайнера: огромный тихоходный корабль жизни Троцкого плывет по Курубуско, точно улица — по-прежнему канал в городе на озере, каким его застал Кортес. Как будто все еще можно построить корабль в пустыне и собраться к берегам нового света.

На этой неделе из деревни приехала мать Лоренцо и привезла с собой еще одну пару зорких глаз для охраны — сына дочери, Алехандро. А также две пары кроликов и несколько пестрых куриц. Лев обрадовался живности как ребенок. Теперь у кроликов собственные лазейки у ворот, а куры, как «свободные путешественники», бродят по всему двору. Наталья была против — из соображений санитарии и безопасности кур.

— Наталочка, — ответил ей муж, — тут волков нет. И куры — единственные в доме, кому нечего бояться хищников. Пусть бродят где хотят.

Разумеется, она уступила. Лев поставил стул в кабинете таким образом, чтобы наблюдать в окно за своими питомицами, клюющими жучков в пыли.

Из Синего дома дважды приходила Перпетуя, принесла посуду, которая нравится Наталье: ее любимую белую глазированную тарелку, на которой нарисована рыбка, выпрыгнувшая из воды, — подарок Фриды в честь прибытия Троцких. Наталья поблагодарила Перпетую и убрала блюдо в буфет, но сегодня достала и прислонила к стене. Годы, проведенные со Львом, были полны лишений и запретов; в ее жизни было так мало прекрасного. Никакой она не бульдог, а обычная женщина, загнанная судьбой в стеклянную банку и пытающаяся в ней танцевать. Это заметно по тому, как она ставит ракушку на подоконник, а в угол — покрашенный в красный цвет стул: ей не привыкать создавать натюрморт, чтобы поселиться в нем.

Племянник Лоренцо, Алехандро, — самый молодой из охранников; ему лет девятнадцать-двадцать. Родом из крохотной деревушки неподалеку от Пуэблы, единственный из охранников, кто не принадлежит ни к какому политическому движению, но Лоренцо за него поручился. Лев приветствовал новичка.

Похоже, Алехандро рад был вырваться из беспросветной деревенской нищеты. Он застенчив, неловок; Фрида назвала бы его «чудаком». Сказала бы, что он ей нравится, что так и надо, а потом все таращились бы на беднягу, точно на рыбку в аквариуме. Наверно, иначе она и не может; с тех пор как вышла за Диего, она и сама постоянно в центре внимания.

В Нью-Йорке и Париже она взлетела высоко, и газеты решили подрезать ей крылышки. Теперь же, когда она несолоно хлебавши возвращается домой, они и вовсе распоясались и распускают о ней ужасные слухи. Наверно, ей, как Наталье, хочется забиться в угол, создать там натюрморт и нарисовать в нем себя. Ей не приходится скрываться от наемных убийц, но когда о тебе трубят на всех углах — это тоже своего рода тюрьма.

Свободой, впрочем, в доме пользуются не только куры. Лев разрешает писать все что угодно. Сам неутомимо работает над биографией Ленина и дюжиной политических статей, но признается, что ни одна книга не сравнится с хорошим романом. Жалеет, что сам пока не написал ничего в этом роде.

До чего странное открытие. Поздно вечером он заглянул в кабинет за словарем и с удивлением обнаружил, что один из его секретарей по-прежнему стучит по клавишам печатной машинки.

— Юный Шеперд! Какие дела задержали тебя так поздно в штабе?

«Штаб-квартирой Четвертого интернационала» называется большой кабинет возле столовой. Наталья перенесла туда все три стола для пишущих машинок, свое бюро, телефон, книжные полки, шкафчики с картотекой и так далее. Она решила устроить отдельный кабинет, где, не раздражая комиссара, могли бы работать все — она сама, Ван и американцы, которые приезжают учиться у Льва. Лев обычно сидит в своем кабинетике возле спальни в другом крыле, пишет в тишине и покое, лишь время от времени вызывая кого-то из секретарей, если нужно что-то продиктовать.

— Простите, сэр. — Быстро собрать бумаги, засунуть в папку. Ни в чем не сознаваться, пока не припрут к стенке. — Ничего такого, что принесет народам свободу.

Лев стоял на пороге, широко раскрытыми от удивления глазами глядя на собеседника, и ждал объяснения. На нем была рубашка с галстуком; седые волосы после долгого рабочего дня стояли дыбом. Комиссар во время раздумий имеет привычку их ерошить.

— Сэр, мне не хотелось бы об этом говорить.

— Понимаю. Секретное донесение врагам?

— Ну что вы. Конечно, нет!

— А что тогда? Любовное письмо?

— Хуже, сэр. Роман.

От изумления лицо его сморщилось, как печеное яблоко; вокруг глаз за круглыми очками показались морщинки, а на поросших бородой щеках — задорные ямочки. Лев улыбается как никто другой. Он вытащил Натальин стул и уселся на него верхом, точно на лошадь, поставив локти на спинку. Комиссар хохотал до слез.

— Вот так mechaieh[165]!