Ламповой сажей на пересохшем папирусе

Мать-Геката полна и кругла, как тугой мой живот,что исполнился смысла, но очень уж к сроку натянут.Тот, кто занял объём, острой пяткой без жалости бьёт —а недавно ещё был размером с орешек тимьяна. Спит Ясон, запечатав ладонью приманчивый вход,что по воле богов в скором будущем выходом станетчеловеку — ребёнку — в чьём теле не ихор течёти побольше сосудов, чем в критском служивом титане. Спит змеиный клубок неразобранных зол и обид,спит и бледная совесть, и призрак убитого брата

не тревожит покой, потому что бесстрастен Аиди к мольбам, и к проклятьям — из тьмы не бывает возврата. Я любима теперь — и пусть прошлое пашут быки,и пускай в борозде прорастают железные люди —всё прошло.Мной сторицей оплачено право рукизапечатывать вход в череде согревающих буден. Но откуда шипит по-гадючьи слепая беда,из какого угла, воздух трогая тоненьким жалом,повторяет чуть слышно — так дышит ночная вода:

«Спи-и-и, Медея, — пока не услышала голос кинжала...»?

Ужин

Он макал серый хлеб, ноздреватый и пышный,в подогретое масло, и падали капли,как секунды, весомы, в елейное море,но едва колебалась густая поверхность,сохранившая солнце и после отжима. И катая маслину по белой тарелке,и рисуя узоры зазубренной вилкойна фарфоре, от печки не знавшем хозяйки,его спутница зал обводила глазами —

не имевшая возраста, бывшая прежде,чем моря, закипая, врывались в долины,и бурлили, и пенились чёрные воды. Он ловил её руку, он знал поимённокаждый пальчик, увенчанный пламенным ногтем,и равнина ладони, лишённая линий,никогда не была для него откровеньем. Мир шумел Вавилоном, утратившим стержень,на семи языках, на вороньих наречьях,но невидимый купол над парой предвечных

отсекал неуместное пиршество жизни. До озноба, до мелкой пронзительной дрожия смотрела на тех, кто от века не явлен,обжигаясь — смотрела, сгорая — смотрела,за секунду платя безразмерной минутой,и, летя на миндаль её длинного ока,мотыльком в паутине взгляд пойманный бился.Жизнь моя уходила, но я наблюдала. ...Так ужинал Хронос.