Ландскнехт шагает к океану

Борьба на уровне «кто кого переупрямит» на выгодных позициях явно перешагнула разумную стадию. И шведы, и имперцы стали попросту вымирать за неприступными рвами и бастионами укреплённых лагерей, откуда никто их и не собирался вышибать. Вместе с ними «зубы на полку» сложили и жители Нюрнберга, которых обе армии как бы взаимно защищали друг от друга.

Вслед за голодом скученное, донельзя загаженное пространство облюбовала и «лагерная лихорадка»[48].

Большинство неумерших разбрелось в поисках съестного. Оставшиеся занимались в основном тем, что всеми силами пытались сохранить и довести до своих лагерей редкие войсковые транспорты с продовольствием. Дело под Старой Крепостью казалось невинной потехой по сравнению с рядовой проводкой продовольственного обоза.

И всё же герцог Фридландский переупрямил короля шведов. Бросив Нюрнберг, а также больных и артиллерию, которых не на чём было увезти, шведы подались искать землю обетованную — не разграбленную, не опустошённую или хотя бы не совсем разграбленную и опустошённую. А так же еле волочащие ноги имперцы — за ними: отрезать, оттеснять, отбивать.

XII

Они шли по неубранному ржаному полю, срывая колосья, наскоро вышелушивая между ладонями и швыряя в рот.

За буковой рощицей торчала заострённая пика колокольни, и это могло значить еду, сносный ночлег и кой-какие развлечения. За всеми этими удовольствиями следовало поспешать, но солдатская привычка много голодавших людей не проходить мимо любой еды оказалась гораздо сильней, потому и трещали нещадно выдираемые колосья. Бог его знает, чем встретит неведомая деревушка. Лучше уж синица в кулаке.

Дурней, пекущих хлеб, коптящих сало, варящих пиво и прочее подобное, меньше и меньше — у Войны в почёте умники, которые все эти вкусности попросту отбирают.

Село оказалось большим, уже наполовину сгоревшим и заброшенным. Мужики, конечно, разнюхали о приближении войск, живность укрыли и сами попрятались.

Окраины — кормушка всеобщая, а потому незавидная. В войну сёла сжимаются, уцелевший народ перебирается с разоряемых кому не лень околиц к центру, наивно надеясь спастись, пока крупный отряд, захлестнув, не сметёт всё — и окраины, и центр. В городах же, напротив, запустение распространяется, подобно кругам от брошенного в воду камня, ибо в городе перво-наперво «выедается» скоромная купеческо-бюргерская сердцевина. Да и сами богатеи, не очень-то надеясь либо не желая откупаться, собирают пожитки и массово покидают угрожаемые районы ещё до подхода вражеских армий, бросая нищету, которая и без всяких контрибуций не сегодня-завтра протянет ноги.

Посему Михель скоренько сообразил и друзьям ближайшим подсказал: в военной деревне, если и суждено где хорошенько пожрать, то в центре, а в военном городе, если не желаешь общаться с развалинами, набитыми скелетами и крысами, — к ратуше не лезь, держись окраин. Бывают, говорят, ещё где-то на земле сытые, довольные жизнью деревни и неразграбленные города, но когда туда добираются солдаты, почему-то все меняется. Михель, наверное, и армию-то в конце концов покинул для того, чтобы посмотреть и вспомнить, как они выглядят — несожжённые деревни и неразрушенные города.

Сейчас они в деревне, потому, не задерживаясь на окраине, — вперёд!

Ландскнехты по двое, по трое отстают, рассыпаясь по чем-то приглянувшимся дворам. Пахнуло дымом: то ли шустрые солдаты уже нашли что зажарить, то ли палят несговорчивого скрягу со всем его хозяйством. Михель на всякий случай запомнил это местечко — вернуться и потребовать кусок, если сам ничем не разживёшься.

Восьмёрка наиболее жадных или наиболее глупых забралась уже довольно далеконько в лабиринт домов, заборов и развалин, отыскивая поживу пожирней да понадёжней. Михель, составлявший как бы голову стаи, решительно свернул в проулок, где дома, на его взгляд, выглядели посолидней, как вдруг глазастый Макс заорал на полсела:

— Девка, ей-бо, ребята, девка!

Вот так оно всегда: только что еле волочили ноги и, казалось, кроме ломтя хлеба, ничего от этого мира и не надобно, как рёв Макса подбросил всех. Внутри Михеля словно сосуд с кипящей кровью взорвался, ошпарив с головы до ног, сладко заныло, отзываясь, мужское естество.

То же самое, верно, случилось и с прочими, потому что через мгновение все уже неслись, сломя голову и не выбирая дороги, по направлению, указанному грязной лапой Макса.

Глупую девку настигли лишь на чердаке большого, в два этажа, дома, среди переплетения стропил и солнечных лучей, колотой черепицы, вековой пыли и окаменевшего голубиного помёта.