Ландскнехт шагает к океану

В первых стычках Георг, ровно одержимый, пёр вперёд, не ведая страха, чем заслужил авторитет среди товарищей. Затем острота боли пылающим вечерним солнцем канула во вчера, сменившись лунно-рассеянной тупой тоской безвозвратной потери, и Георг стал просто жить, всё более думая о себе, а не о мщении.

Впервые вопрос «что делать» встал, когда под давлением настырного Тилли и прочих обстоятельств Мансфельд распустил своё войско. Немалая толика его соратников пришла к католикам, в одночасье став из заклятых врагов, товарищами, однополчанами. Георг едва не нанялся в отряд, которому поручили выследить и убить самого неистового кондотьера[90]

, Эрнста фон Мансфельда, но туда требовались помоложе и покрепче. Тут ещё узнал, что мятежный генерал и Лига попросту не сошлись в цене[91], ибо свои услуги незаконный сын известного католического полководца ценил ой как высоко. Не то получил бы Георг в командиры главного убийцу своей семьи. Впрочем, возможно, те, кто швырял детские тельца в жерло колодца, плечом к плечу шагают с ним по нескончаемым дорогам войны, стоят рядом в битвах.

Шли годы. Георг старел, слабел, и вот в последнее время, всплыв из омута обезличенной тупой тоски, его родные всё чаще появляются перед ним и зовут, зовут к себе. И графиня эта неспроста подзуживает. Пора, значит. Вероятно, это произойдёт сегодня, и бессмысленно уже гадать, куда попадёшь после смерти. Просто пришло время. А всё едино боязно. Потому и угрожал сдуру такому же придурку Максу. Умирать надо без злобы в душе. Так, кажется, поучает Гюнтер.

Георг легонько коснулся Макса.

— А, что? Это ты. Ничего, старик, может, ещё и обойдётся. Прорвёмся. Мы ж всё-таки 4М и 4Г, а не шваль какая-то, пороху не нюхавшая, — забормотал Макс, вырываясь из плена своих мыслей. Как ни был расстроен, а свою букву, назвал вперёд. Георг бы несомненно произнёс: 4Г и 4М.

Незадачливый Гийом именно себя держал виновником того, что вскорости должно произойти. Ведь Макс же вывел его тютелька в тютельку и девку выставил, ровно мишень, а вот он, Гийом, не удержался, перебрал некстати и так облажался. Нет ему прощения ни на том, ни на этом свете. Сгубить такую компанию. Лучшую в армии! Гийом очень гордился и дорожил как своей командой, так и участием в ней. Нельзя сказать, что у него совсем не было споров и ссор с остальными, тем не менее его все устраивали. Вот бы ему такую бриганду в Регенсбурге — сейчас бы в золоте купались. В довоенном бытии Гийом был вором широкого профиля. Мог и кошелёк срезать, и в церковном алтаре не гнушался пошуровать. Как и у всякого уважающего своё ремесло лихого человека, в конце пути у Гийома стояло лобное место — ни обойти, ни свернуть. Со сколькими приятелями, славными выпивохами и живорезами, разлучил его эшафот — сейчас и не упомнишь. Зато сколько карманов очистил он под вопли своих подыхающих подельничков! Народ валом валил на публичные расправы, в экстазе забывал обо всём на свете, некоторые ухари даже девок умудрялись портить в толчее, ну а любителям лёгких деньжат — только успевай поворачиваться.

Мысль о том, что если твою руку вдруг придержат в чужом кармане и ты станешь следующим хрипящим на помосте неудачником, не останавливала, а как бы даже подстёгивала. Острее ощущались бренность бытия и сладость кратких мгновений жизни.

А в Воровскую башню[92] угодил, как это всегда бывает, по-глупому, совсем не там, где ожидалось. В преддверии открытой схватки в моду вошли тайные политические убийства. Протестанты втихую резали католиков, и наоборот. А кроме того, под шумок моты списывали долги путём устройства смерти кредиторов, распутницы избавлялись от чересчур дотошных супругов. Уставшие ждать наследники, набитые под завязку капюшонов чужими секретами иезуиты... Да мало ли кому после долгих размышлений или спонтанно, по наитию, озарению, либо как там ещё, вдруг срочно понадобились специфические услуги бретёра[93]. Гийома порой тошнило от показной порядочности, лживого целомудрия, прожжённого благочестия заказчиков. И практически все требовали одного: дело должно выглядеть форменной уголовщиной, и ничем более. Авансировали, правда, щедро. По исполнении заказа могли исчезнуть, но ведь анонимный донос-то придумали не только для того, чтобы невинных порочить.

В том треклятом дельце Гийом и стоял-то всего лишь «на стрёме», успел удрать, пока заводчиков вязали. Залёг в укрывище тайном, только доверенным ведомом. Под утро и выгребли оттуда, плотно перекрыв, без исключения, ходы и выходы. Видно, ночью вырвали палача из объятий Морфея или Бахуса, супруги или любовницы, ну, он спросонья и прожарил хорошенько пятки кому-то из схваченных посвящённых. А Гийом понадеялся, что он только с утра возьмётся за своё «достойное» ремесло, да покуда раскачается: захмелится, огонь воздует, дыбу смажет, топоры да крючья поправит.