Ландскнехт шагает к океану

— Макс, ты чего это? Тебе, с твоими-то глазами, вот сюда — наводчиком. Ежели уж Михель косоглазый сподобился, то тебе-то сам Бог велел, — всплеснул руками Маркус.

— Нет уж, увольте, теперь с коня до полной и окончательной победы не слезу. А она, судя по сегодняшнему раскладу, не за горами.

— Ой, не торопись, Макс. Видно, молитвы наши опять не дошли до ушей Божьих, либо прогневала Всевышнего греховность наша.

Кавалерийская река имперцев, лишённая предводителя, рассыпалась на ряд ручейков, проток, лужиц, и все они обильно и рьяно засыпались песком шведской картечи и пуль.

— Да что ж они, бессмертные, что ли! — возопил Гюнтер, воздевая кулаки к небу в бессильной ярости.

— Ты, Гюнтер, как желаешь, а я ухожу, — сплюнул Маркус. — Бесчестно будет после стольких подвигов и лишений сгинуть здесь. Уж если Паппенгейм с семью тысячами сабель не мог их сломать.

— Заткнись, трус! — подскочил к нему Гюнтер. — Да я тебя...

Однако вперёд выступил Фердинанд, придержав Гюнтера за плечо. Михель, наоборот, отступил на шаг назад, выжидая, и всем своим видом выражая несогласие с Гюнтером. Макс, уже в седле что-то осознав, вдруг начал разворачивать коня.

— Все пойдём, только помогите орудия заклепать да порох испортить. — Слова давались Фердинанду вымученно-тяжело.

— Правильную речь ведёшь, дядя. — Макс уже на земле.

— Макс, мешок вон тот забрось в седло. А то воевали, воевали — и ни с чем останемся.

XXVI

Никто, конечно, их подвиги не оценил и не отметил. Выдали, как прочим, по монетке, дабы отпраздновать гибель «шведского льва». А на них ещё и начёт сделали — за утерянные мушкеты. Великая битва под Люценом, которую они столь счастливо пережили, поставила жирный крест на их былой дружбе и спайке.

Макс подался в драгуны и, судя по всему, пришёлся там ко двору. Шутников и балагуров везде ценили. Почти его и не видели. Однако ж нос не задрал — при редких встречах щедро угощал выпивкой, как всегда, охотно одаривал ворохом свежих новостей и шуток. Плакался, что драгуны — это всё ж не кавалерия[169], сетовал, что не родился кроатом, вот у них — скачки, сшибки, добыча.

Михель записался во вновь набираемую Фердинандом батарею, и тот сильно помог ему, исхлопотав перевод. Вообще они очень сблизились после Люцена, и Михель не раз ловил себя на мысли, что Фердинанд видит в нём погибшего сына Якоба, с которым Михель был почти одногодок.

Старик его приодел, охотно ссуживал звонкой монетой, так что Михель наконец-то оженился, подобрав солдатскую вдову посвежее. После кровавой бойни Люцена наблюдался избыток такого товара. Тем более что Фердинанд завёл моду неодобрительно покряхтывать после очередного Михелева разгула, когда мир и так плыл куда-то в похмельном тумане, и драить пушечную бронзу либо перетаскивать пушечные ядра было великой мукой. Старый Фердинанд договорился уже и до того, что не прочь понянчить «внучат», да не суждено было. Женщина оказалась бойкой на язычок, и чем дальше, тем острее мела, попрекая всем, чем ни попадя, нередко перехватывала мужнину монету, отложенную для него Фердинандом. И как-то пьяный, к тому же в пух и прах проигравшийся Михель, не вынеся больше её воплей, не в меру распустил кулаки. Фердинанд в те поры отсутствовал — уехал на ближайшую пороховую мельницу, так что удержать Михеля было некому...

После похорон Михель напрямую отправился к Фердинанду и с порога заявил:

— Мне уехать?

Фердинанд долго молча рассматривал его старческими бесцветными глазами, и глаза те полнились влагой. Михель и сам ощущал внезапный прилив влаги того же сорта:

«Боже, да ведь я люблю этого старикана. Люблю, и сам себе боюсь в том признаться. Но уступать не буду. Прогонит — уйду без слов и оправданий».

Фердинанд порывисто поднялся, старческие ноги подвели, и Михель вынужден был поспешить на помощь. Поневоле они оказались в объятиях друг друга. Фердинанд доверчиво припал к груди Михеля и заплакал навзрыд. Михель терпеливо ждал, неловко переминаясь с ноги на ногу, чувствуя, как мокнет рубаха на груди. Наконец старик успокоился. Отступил, стыдливо отвернулся и махнул рукой — мол, не гляди на меня такого.

— Оставайся, — наконец-то разомкнул губы. — Оставайся какой есть.

— Тогда деньжат выдели, на помин души рабы Божьей. — Михель когда-нибудь наточит бритву, высунет свой поганый язык, да отмахнёт по самую репицу...

Фердинанд так и не сказал Михелю, что Фриду схоронили не одну — ребёнка она носила. Михелева...

Однако ж после того случая Михель изменился. Не то чтобы полностью начал праведную жизнь, но всё чаще, находясь перед выбором — махнуть ещё бутылочку да затеять потасовку или отправиться на боковую, побеседовав предварительно с Фердинандом, — выбирал последнее.

Помаленьку под чутким руководством Фердинанда овладевал он хитростями пушкарского дела. Фердинанд не скупился на порох, обучая Михеля. У пушки старик преображался, из ласкового отца становился суровым пестуном, не выделяя Михеля из прочих и не давая поблажек. Однако бывалый ландскнехт Михель не роптал. Принцип канониров схож с мушкетёрским: «Хочешь пожить — стреляй быстрее и точнее».