Лапти

— Проверял? — кивнул на возы.

— Почти в каждый мешок лазил. Хошь, я тебе помогу?

И, обернувшись к обозу из тридцати подвод, зычно крикнул:

— Дуйте к церкви! А ты, — указал на первого, у которого на дуге был флажок, — ответственный вместо меня.

Парень, польщенный этим, лихо сдвинул картуз на затылок, ударил кнутом по земле; звонко высвистнул и тронул вожжи.

Лесом ехали десять подвод колхозников из четвертого общества. Их сопровождали Сатаров и горласто пел «Вихри враждебные».

Всю улицу первого общества запрудили подводы. Колхозные, а их было около ста подвод, передним концом доходили почти до плотины. Сзади подъезжали единоличники.

Подул ветер. Над Левиным Долом вздрогнул туман и, оторвавшись, медленно поплыл. Казалось, река горела, испуская голубой дым.

— Поторапливайтесь, мужики, — говорил Алексей, — солнце вот-вот покажется.

Петька принес красное полотно на двух древках и прикрепил к телеге. На полотне старательно выведено:

ХЛЕБ ПЕРВОГО ГОДА КОЛХОЗА — ПЯТИЛЕТКЕ В СРОК

«ЛЕВИН ДОЛ»

— Хорошо закрутил, — похвалил Алексей.

— Послушай-ка, Алексей Матвеич, хорошо ли, что мы в обоз единоличников допустили?

— Пусть привыкают.

Устин ходил и справлялся у возчиков — не забыли ли они взять с собой какой-нибудь кафтанишко или рваный мешок, чтобы в жару закрыть спину лошади: мух и особенно оводов было множество. Он нес возчикам все, что только находил. Даже старую рогожу.

Сотин хозяйски наказывал дяде Якову:

— За весовщиком гляди. Особливо за черненьким с усиками. Обвешивать горазд. От весов ни на шаг.

— Знаю, Ефим, знаю. И этого огурчика видел. Крик у него с Виргинским колхозом вышел при мне. От каждого воза по два кило недовеса получилось.

— А оркестр, — продолжал Сотин, — не до конца слушать. Пущай слушают те, которым ехать близко. Они по два, а то и по три раза успевают на элеватор, а мы в день — только раз.

— Может, и речи не слушать. Ссыпал и домой?

— Нет, неудобно. Сам председатель рика едет от нас. И если говорить будет, то про наш колхоз обязательно упомянет. Тут вы ему «ура». Одним словом, чтобы к вечеру домой.

Несмело подошел к ним бывший продавец кооператива Гришка, с повядшими глазами. Этот продавец, нажившийся на «темных пятаках», выстроил дом, купил лошадь.

— Ты ко мне? — спросил Сотин.

— Не знаю, с кем поговорить, — не вижу Алексея Матвеича.

— Зачем он тебе?

— Вчера наряжали меня в обоз, а нынче, глядь, лошадь захромала.

— Что с лошадью?

— Копыто засекла.

— В кузницу своди, срежут.

— И самого лихорадит.

Посмотрел Сотин на Гришку, вздохнул. Обратившись к дяде Якову, проговорил:

— Никак не пойму вот этого человека. Был на фронте, пришел домой, на сходках речи говорил, а наняли приказчиком — проворовался. Ну, пес с ним, дело давнее, а теперь что?

И к нему, но уже без злобы:

— Скажи ты мне, какой крючок тебя держит? Какие в голове на дальнейшую жизнь планы ты раскинул? Ты небось кумекаешь, что твои карты тузы да короли, а ведь они шестерки. Баба, что ль, волнует?

Гришка поморщился. Сколько раз с ним говорили об этом! Слушать надоело. А однажды на собрании так взялись за него колхозники, что он, потеряв терпение, распалился и с пеной у рта отчаянно завопил:

— Все войдут в колхоз, а Григорий Родин останется. Один останется!.. И во всем мире будет он разъединственный собственник. И войдет он в историю, напишут о нем книги, и все будут читать и ахать, — вот был у человека характер!

С тех пор Гришка получил необычное прозвище: «Пошел в историю».

— А баба не волнует, — говорит Гришка. — Над ней всецело мое влияние. И не хочу я говорить об этом. Скушно.

— Скушно? — удивился Сотин. — Если бы скушно, вошел в колхоз. А от обоза отставать нельзя. И забудь, что тебя запишут в какую-то историю. У всех у нас история — колхоз.

Гришка опустил голову. Постояв некоторое время, он побрел прочь.

Двигались к обозу подъезжавшие подводы, слышались выкрики, свист, конское ржание. У церкви звонко и лихо ругались. Замелькали над обозами маленькие флажки. Высоко в небо неподвижно парили облака… Кто-то отгонял собаку. Она ныряла под телегами, визжала и не хотела бежать домой. Милиционер проверял подводы, ругался, что двое все еще не выехали. Алексей подсчитывал подводы, умножая возы ржи, овса и гороха на центнеры.

Наконец, длинный обоз тронулся в дорогу.

Около мазанки Устина стояли Алексей, милиционер, уполномоченный, Сотин и несколько колхозников. Возчики, проезжая, снимали фуражки, здоровались.

Гришка — «Пошел в историю» тоже ехал. Сотин посмотрел на его лошадь, она не хромала.

— Ты что же жаловался на копыто?

— А я складным ножичком его прочистил, — сказал Гришка и ударил по лошади кнутом.

— Совсем мужик испохабился, — пробурчал Сотин.

Окольной дорогой рысью ехали две подводы твердозаданцев, которых ждал милиционер. Он догнал их и, ощупывая мешки, спросил:

— Какой злак насыпали?

— Не злак, а рожь.

— А ты? — обратился ко второму.

— Что греха таить, два мешочка и овса насыпал.

— Вези, шут с тобой.