Ларец Марии Медичи

Лев Минеевич неторопливо шел вдоль Патриарших прудов, уверенно поигрывая свернутым зонтом. Он наслаждался нежарким летним вечером. Теряя остроту и пронзительность лучей, солнце уже опускалось за утыканные телевизионными антеннами крыши. В голубоватом еще, но уже невесомом небе таяла, расширяясь, белая полоса реактивного самолета. Шумел поток машин на Садовом. Меж стволов лип и тополей метались мальчишки, треща автоматами, в которых вспыхивали красные лампочки. Но, несмотря на эти осязаемые приметы времени, Лев Минеевич видел зеленые пивные ларьки, где грудились пунцовые раки и тяжело провисали связки баранок, слышал звон трамваев, явственно ощущал давным–давно забытые, но все еще такие тревожные, такие влекущие ароматы…

Легкие рессорные экипажи пролетали мимо, и он долго смотрел вслед раскрытому кружевному зонтику, что-то провидя за ним, что-то угадывая, с чем-то прощаясь.

Может, во всем было виновато вневременное, невесомое, грустно зеленеющее небо?

Лев Минеевич ощутил легкую жажду. Еще как бы окончательно не проснувшись, смутно возжелал он какого-то ситро, ароматной воды «Фиалка», а может быть, квасу или пива, но, уже пробуждаясь, огляделся и узрел поблизости красную батарею газированных автоматов. Не то чтобы плоха ему была эта шипящая и фыркающая за три копейки струя, напротив: он очень любил автоматы, потому что мог всласть намыть свой стакан, но стало ему грустно и тяжело, ибо, пробудившись, ощутил он себя старым и одиноким. Так оно, в сущности, и было.

Инстинктивно стараясь не касаться лишний раз губами стакана, допил Лев Минеевич свою отдающую химией крем-соду и поспешил затеряться в улочках и переулках, еще знакомых, еще не окончательно перестроенных, как будто могла в них, как в сонных излуках, застояться хоть частица прежнего времени.

Оставив в стороне высокий дом звукозаписи, нырнул он в подворотню и длинным туннелем проследовал куда-то на задний двор, где не закрываются ни окна, ни двери, а дома не стыдятся своего кирпично-малинового необлицованного нутра.

Возле одного из подъездов Лев Минеевич задержался. Там сидела на табуретке полная женщина и вязала что-то на круговых спицах.

Монументальная нога ее покоилась на крохотной скамеечке, под которой в красном пластмассовом шаре плясал клубок шерсти. Краем глаза она следила за малышом в коляске, который отчаянно тряс начиненного каким-то мусором целлулоидного попугая.

Лев Минеевич расшаркался перед дамой, похвалил малыша и попросил одолжить ему скамеечку. Женщина молча кивнула и убрала ногу. Лев Минеевич подхватил скамеечку, приставил ее к самой стене и, встав на цыпочки, потянулся к окну в бельэтаже.

– Тю-тю-тю! – пропел он, вытянув губы трубочкой, и ласково застучал подушечками пальцев по стеклу.

Кружевная занавеска дрогнула. На подоконник бесшумно прыгнула грациозная дымчатая кошка, за ней последовала несколько белая простоватая кошечка, а немного погодя к ним присоединился еще огромный тигровый котище. Презрительно щурясь, глядела на Льва Минеевича эта необычная троица сквозь двойную оконную раму.

– Тю-тю-тю! – игриво повторил он, расплющивая носик о стекло. – Ставенки не заперты, значит, дома кто-то есть или баю-баюшки, милая хозяюшка?

Вертикальные прорези кошачьих зрачков не дрогнули. Лев Минеевич забарабанил настойчивее. По кошкам прошло движение. Дымчатая красавица полуобернулась куда-то в глубину комнаты, белая резвушка выгнула спину и пистолетом подняла хвост, а котище тяжело спрыгнул вниз. Занавеска раздвинулась, и в темном ее разрезе появилось чуть одутловатое старушечье лицо. Тонкие бескровные губы раздвинулись то ли в улыбке, то ли в коротком слове «сейчас».

Лев Минеевич спрыгнул вниз. Сдул со скамеечки прах ног своих и с поклоном возвратил ее хозяйке.

– Тю-тю-тю! – сурово насупившись, погрозил он пальцем малышу, который уже дошел до того, что пытался разгрызть попугая.

Но тут же полное личико Льва Минеевича разгладилось и с улыбкой шутника – хе-хе-хе! – предназначенной охранительнице младенца, вступил он в каменный сумрак пропахшего кошками подъезда.

Поднявшись на четыре ступеньки, он остановился перед дверью, увешанной почтовыми ящиками и звонками, и замер в ожидании. Защелкали замки, громыхнул откинутый крюк, и его впустили.

Очутившись в комнате, Лев Минеевич галантно поцеловал Вере Фабиановне руку, стараясь не замечать сидящего на ее плече мистического чудовища. Это была любимая кошка Веры Фабиановны – тощая, шелковая и абсолютно черная. Глаза ее переливались влажным янтарем, внезапно вспыхивая, как дорожные знаки в ночи. «Моя египетская», – называла ее хозяйка. У Веры Фабиановны было четыре кошки, но белую резвушку и тигрового страшилу Лев Минеевич видел сегодня впервые.

– У вас прибавление семейства, Верочка?