Лариса Рейснер

Четвертого июля открылся 5-й съезд Советов. На нем принимали первую конституцию РСФСР, на нем произошел разрыв большевиков с левыми эсерами. Рейснеры присутствовали на съезде. Михаил Андреевич как один из авторов конституции, Федор Раскольников с женой как делегат.

Раскольников недавно прибыл из Новороссийска, куда был направлен для потопления кораблей, чтобы они не достались немцам. 18 июня были потоплены девять эсминцев и линейный корабль, а 20-го уже пришли немцы. Лев Никулин запомнил слова Ларисы Рейснер и по поводу затопления кораблей в Новороссийске, и об эсерах, и о себе:

«– Трагедия? Да, трагедия. Но революция не может погибнуть! А левые эсеры – кокетки. Только путаются в ногах. Вчера у меня был наркомюст Штейнберг, член их ЦК. Старый знакомый, когда-то даже ухаживал за мной. Боже, какой позер! В конце концов я обозвала его… Обиделся и ушел. А вы тоже хороши.

И тут Лариса Михайловна вытащила номер газеты «Вечерний час» и, комически вздыхая, читала:

– «Мы встретились на лестнице с прелестницей моей…» В последний раз встретились, я надеюсь? Скоро мы эти «Вечерние часы» закроем. И не стыдно вам писать такие стишки? У вас же был «Коммунистический конвент»! Это хорошо сказано о Смольном…»

Левым эсером был писатель, ученый-филолог, теоретик кино Виктор Шкловский. Он участвовал в Февральской революции (командовал броневым дивизионом), был эмиссаром Временного правительства на Румынском фронте, из рук Корнилова получил Георгиевский крест. В автобиографической книге «Сентиментальное путешествие» (1923) он писал, что в 1922 году, когда, несмотря на амнистию, готовился процесс над эсерами, он «с фантастической смелостью» ушел от преследования, бежал в Финляндию, потом в Берлин.

«Конечно, мне не жаль, что я целовал и ел, видел Солнце, – писал Шкловский, – жаль, жаль, что подходил и хотел что-то исправить, а все шло по рельсам… Смотря на весну, которая проходит мимо меня, не спрашивая про то, какую завтра устроить ей погоду… я думаю, что так же должен был я пропустить мимо себя и революцию.

…И все же, если от всей России останутся одни рубежи, если станет она понятием только пространственным; если от России ничего не останется, все же я знаю: нет вины, нет виновных».

Когда Лариса Рейснер умерла, Виктор Шкловский откликнулся коротким, как всегда, эссе:

«Она была талантлива и умела жить. Никогда не сердилась на жизнь. Люди думают, что они съедят жизни много, а только пробуют. У Рейснер была жадность жизни. И в жизнь она все шире надувала паруса.

Путь у нее был вполветра, вразрез… Я был во враждебном лагере. Когда я передумал и вернулся, Лариса встретила меня, как лучший товарищ. Со своей северной, пасторской манерой и как-то хорошо. Потом она ушла с флотилией на Волгу. Она упаковывала жизнь жадно, как будто собиралась, увязав ее всю, уехать на другую планету. Это был настоящий корреспондент, который видел не глазами редакции».

На съездах Лариса не раз слышала Ленина. По свидетельству современников, она была под властью ленинской магии и ума. Интересное первое впечатление о Ленине оставил А. Луначарский:

«Лично на меня с первого взгляда он не произвел слишком хорошего впечатления. По наружности он показался мне чуть-чуть бесцветным… Когда читал реферат в Париже о судьбах русской революции и русского крестьянства… преобразился. Огромное впечатление на меня произвела та сосредоточенная энергия, с которой он говорил, эти вперенные в толпу слушателей, становящиеся почти мрачными и впивающиеся, как бурава, глаза, это монотонное, но полное силы движение оратора, то вперед, то назад, это плавно текущая и вся насквозь зараженная волей речь… Воля, которая всякую частную задачу устанавливала как звено в огромной мировой политической цели…

…Этот ключ сверкающей и какой-то наивной жизненности составляет рядом с прочной шириною ума и напряженной волей – очарование Ленина, очарование его – колоссально… Люди как-то своеобразно влюбляются в него. Самых разных калибров и духовных настроений – от такого тонкого вибрирующего огромного таланта, как Горький, до какого-нибудь косолапого мужика… от первоклассных политических умов до какого-нибудь солдата и матроса, вчера еще бывших черносотенцами, готовых во всякое время сложить свои буйные головы за «вождя мировой революции Ильича»».