Лариса Рейснер

Сразу мне было видно, что передо мной счастливые люди, недавно встретившиеся. Оба славились своим бесстрашием. По Берлину были развешаны плакаты с фотографией Карла Радека, обещавшие за его голову соответствующую награду. Карл Бернгардович с огненной шевелюрой, в точности похожий на фотографию, незагримированный, спокойно ходил днем по городу. Правда, его бесстрашие опиралось на знание немцев. О немецких рабочих Радек сказал, что их восстания будут неудачны, так как они не возьмут вокзалы, а пойдут брать перронные билеты.

В гостинице мы провели несколько вечеров. Карл Радек в то время острил напропалую. Я и сейчас вижу, как Лариса Михайловна сгибалась от смеха, слушая анекдот, знаете, наверное, о петухе? Человек сошел с ума, вообразил себя петухом, залез на крышу, кукарекал, не ел человеческой еды. К нему поднимались многие врачи, пытаясь уговорить вернуться на землю. Ничего не помогало. Поднялся русский: «Ты петух? И я петух. Мы оба это знаем, а до остальных нам дела нет. Верно? Зачем нам тратить силы и кукарекать, когда мы и так знаем, что мы петухи». «Слушай, а зачем нам клевать зерна, когда у нас есть нечто более вкусное – колбаса…» И так далее, пока оба не спустились с крыши.

Удавалось среди работы несколько раз гулять по городу. Я показывал его Ларисе Михайловне, ведь со времени ее пребывания в нем многое изменилось. В один из вечеров решили поехать в ресторан и сняли там ложу. Поехало несколько человек – Карл Радек, Лариса Михайловна, я и другие. Коммунисты… и ресторан? Но выяснилось, что почти все любят танцевать, и с восторгом приветствовали эту идею.

Тогда входило в моду танго. В первой паре аргентинского танго мы увидели ослепительную красавицу Эльзу Триоде. Пригласили в свою компанию. При входе в ложу она встретила быстрый, моментально оценивающий взгляд другой красавицы, Ларисы Михайловны. Эльза рассказала о своем замужестве за губернатором Таити. Ее забросали вопросами о Гогене. Увы, его картины ничего не стоят и не покупаются на Таити.

Несколько раз я присутствовал на рабочих собраниях. Слушали ораторов вежливо, терпеливо и спокойно, даже после блестящих речей никак не реагируя, отправлялись домой. История политической борьбы в Германии полна примерами красноречия. Тогда, надо сказать, говорящие с трибуны были образованнейшими людьми. Таким был и Радек, и Луначарский, который легко переходил с одного языка на другой, чтобы цитировать на языке подлинника.

Лариса Михайловна почти каждый день в Тиргартен-парке занималась верховой ездой. Мальчишки, подававшие ей лошадь, были уверены, что она – скандинавка. Русскую в ней из непосвященных никто не признавал. Когда началось восстание в Гамбурге, Лариса Михайловна уехала туда. Мне повезло уехать вместе с ней».

Рассказывая об одном из вечеров, проведенных в кругу интересных людей, Абрам Владимирович лукаво улыбнулся и произнес: «И вот вошла Лариса Михайловна и, знаете, как-то хорошо, светло стало вокруг. Я тогда был мальчишкой. И Бухарин был влюблен в Ларису Михайловну и говорил, что Радеку – черту, незаслуженно повезло».

Из писем Ларисы Рейснер родителям:

«Никогда еще не работала с человеком более близким по тому „fason de parler“, который царил еще на Зелениной – никогда таким коренным образом не училась политическому зрению и знанию, которого, увы, несмотря на все „чтения вслух“ – у меня нищенски мало…

…Мои единственные, вся моя любовь, как я вам бесконечно благодарна за то, что помогли уйти от компромисса, от полной интеллектуальной гибели, это-то я теперь вижу. Бедного (Раскольникова. – Г. П.)

всей душой жалею, плачу еще иногда, и вы его пожалейте, если придет – но ничего изменить нельзя.

О Гоге послала письмо в Восточный отдел Коминтерна, дано поручение его отыскать и использовать, надеюсь, что там ему удастся устроиться хотя бы временно. Так безумно жаль, если его восточный опыт пропадет даром. Веру милую люблю и поздравляю. Хоть останется что-то от нашего сумасшедшего революционного семейства (в это время Игорь женился первым браком. – Г. П.)… В книге «Афганистан» на статье «Вандерлип» надо написать «посвящается Раскольникову». Я ему давно и крепко обещала. По существу нельзя было совместить … (неразборчиво) и его Ф. Я любила его» (далее листок из письма оборван).

«К. (Карл. – Г. 77.) взялся за мою запущенную голову, обложил меня книгами, заставил читать, не позволил уйти в частную по отношению ко всегерманской революции – партийную работу, сделал все, чтобы дать мне почувствовать прошлое Германии, ее политическое вчера, позорное разложение, словом, все, чему сам учился так много лет. Но так как при неслыханной травле, которую полиция вела по его следам – каждый мой неловкий шаг мог погубить все дело – мне на время пришлось совсем отказаться… от всякой связи с интеллигентными и иными праздно болтающими кругами, догнивающими на шее Германии…