Ларочка

Нина Семеновна не сдавалась, хотя старшая Лариса была убеждена, что это дело времени, так же, как и излечение Егора. Мать упиралась. Она готова была ходить не только за внуком, но даже за «артистом», раз хороший человек, но «только не она».

Тихое, несгибаемое сопротивление матери изводило Ларису. Какая у нее выстроилась стройная, гармоничная картина будущей жизни, все родные люди за одним большим столом, пусть кто–то не совсем здоров, это мелочи, и не такое переживали.

Между тем, у Ларисы устроились дела на работе, Михаил Михайлович отошел от дел по состоянию здоровья, и как–то так получилось, что во главе ЦБПЗ оказалась Лариса Николаевна Конева. Успехам только стоит начаться, как их уже и не остановить. Хитрый, прехитрый Сергей Иванович подъехал к ней с предложением «войти в список», пусть до выборов еще далеко, но от нее ждут участия в руководящих структурах партии. Она даже не обрадовалась, и взяла неделю на размышление. И Сергей Иванович это безропотно снес.

Когда эту тему возбужденно обсуждали на веранде, Нина Семеновна сидела в сторонке и тихо вздыхала. Лариса приехала из города не одна, а со своим новым заместителем, видным сорокалетним мужчиной. Он держал себя, если так можно сказать, сдержанно, но всем было ясно, что за роль он играет при венценосной мадам. Перков — Принеманский старался держать себя с ним по–приятельски, мол, все понимаем, такая теперь у нас жизнь. Подарил ему книжку своих стихотворений «Мои пораженья», что успела выйти за эти месяцы на деньги безотказного колбасника. Что ж, если супруга так вознеслась, надо уметь сохранить свое хотя бы поэтическое достоинство.

Да, Лариса Николаевна вознеслась. Заместитель подробно рассказывал Николаю Николаевичу о предстоящем «прямом эфире», во время которого Лариса схлестнется с «этой змеей Хакамадиной». И конечно победит.

— Как я вам завидую, Лариса Николаевна: большой дом, большая семья, это и есть, наверно, счастье. А я после смерти мамы — совсем один.

— У нас тут тоже не все. — Сказала Лариса, закуривая.

Нина Семеновна в самый разгар общего разговора, ушла вглубь дома, так, что все заметили, что она ушла. Лариса, положила сигарету на край пепельницы, и сопровождаемая понимающими взглядами родственников последовала за ней. Она застала мать лежащей лицом в подушку у себя в комнате. Села рядом с кроватью на стул, погладила худые, покорные плечи. Нина Семеновна сказала ей сквозь слезы — привози кого хочешь.

На следующий день Лариса позвонила Стасе в Слоним и велела начинать подготовку к транспортировке большой бабушки на новое место обитания.

А еще через день Стася позвонила сама и сообщила, что Виктория Владимировна умерла. Что? Как? Почему? — ответы были уклончивые. Мать и дочь тут же сорвались, и умчались на похороны в Белоруссию. Капитана Конева, естественно, не взяли. Да он и не рвался.

В доме остались одни мужчины.

Перков сидел в беседке за накрытым столом — соленья, сало, грибы. Как говориться — вечерело. В доме уютно горели окна, небо из густо–синего превращалось в черное, края редких облаков еще светились, и сквозь них было видно звезды. Поэт ждал капитана. Тот появился с бутылкой самогона и пачкой каких–то бумажных листков. Сев к столу, он подкрутил фитиль настольной лампы, и в беседке стало нестерпимо уютно.

— Что это? — Спросил поэт.

Капитан звучно вырвал пробку из бутылки.

— Ты знаешь, я думаю, она отравилась.

Перков сразу понял о ком идет речь.

— Да, понятно, старая, болела…

Капитан отрицательно покачал головой. Разлил по стаканам.

— Тут характер. Я то уж знаю. Если чего хочет — добьется, если не хочет, значит, не хочет.

— Как Лариса. — Сказал поэт.

— Порода.

— А Егор?

Николай Николаевич выпил, занюхал черной горбушкой.

— А что, Егор? Нет Егора.

Поэт тоже выпил.

— Чего полез?! Кому хотел доказать, доброволец! Его же должны были комиссовать, глаз–то не было!

Капитан покачал головой.

— Глаз–то именно, что бы. Вот глянь. — Он пододвинул к собутыльнику принесенные листы бумаги. На одном была очень по–детски изображена зебра и под ней крупно было написано — «Конь Матроскин».

— Смешно. — Сказал Перков, жуя огурец. — А это что? Медведь?

— Да, «Мишка кашалапый», потому что лапы у него в каше. А я думал, что у Егора проблемы с дикцией. С дикцией все было нормально, вот по зрению он был, конечно, инвалид, но как–то сумел всех там убедить, и его взяли.

— Очень, значит, хотел.

Перков взял третий лист. Там были изображены — мужчина, женщина и, почему–то, самолет. Сверху надпись: «Проводы камикадзе». Под фигуркой мужчины написано «сын», под фигуркой женщины «мать». Изо рта «матери» выдувается пузырь, внутри него написано: «береги себя, сынок».

Капитан снова разлил самогон. Они выпили. Капитан пустил мелкую, бесшумную слезу.

— Он, может быть, даже был талант. Может даже художник.

— Сын поэта всегда может быть художником.

— Настоящий мужик. Характер, нет то что… — Николай Николаевич имел в виду себя, но договаривать не стал. Перков не смотрел на него, и не старался понять, что он имеет в виду, у него был своя мысль.