Ласка сумрака

Я представила, что моя жизнь зависит от того, сумею ли я сохранить непроницаемое лицо и ничего не чувствовать. Это единственное, что я смогла придумать, чтобы пройти между этими телами и не впасть в истерику. Если я хочу жить, то нельзя впадать в истерику. Я повторяла это в уме, как мантру: хочешь жить – не впадай в истерику; не впадай в истерику... И я смогла пройти вдоль страшных рядов тел, смогла смотреть на весь этот ужас и не закричать.

У тел, что остались без мешков, губы были почти того же синеватого оттенка, как у девушки на пляже, вот только явно не из-за помады. Они все задохнулись, но не мгновенно. Они не упали на месте по воле милосердной магии. На некоторых телах были заметны следы ногтей – там, где они раздирали себе горло, грудь, будто пытались впустить воздух в отказавшиеся работать легкие.

Девять тел чем-то отличались от других. Я не могла понять чем, но упорно бродила возле них, рассеянных между другими телами. Холод поначалу следовал за мной, но потом отошел к краю, стараясь не маячить на пути копов, детективов в штатском, санитаров с носилками и всех прочих, кто обычно собирается на месте убийства. Помню, как я удивилась в первый раз, когда увидела, сколько кишит народу на осмотре места преступления.

За спиной Холода находилось что-то, прикрытое скатертью, но не труп. Только через несколько секунд я сообразила, что это рождественская елка. Кто-то прикрыл искусственную зелень, прикрыл всю рождественскую мишуру. Будто не хотел, чтобы дерево видело трупы: так закрывают ребенку глаза ладонью, чтобы они не осквернились мерзкой сценой. Это могло бы показаться смешным, но не казалось. Почему-то казалось правильным скрыть украшения. Спрятать их, чтобы не загрязнить, не опорочить.

Холод вроде бы не замечал накрытой скатертью елки, да и остального, казалось, тоже. Рис, напротив, выглядел так, словно замечал каждую мелочь.

Он стоял справа от меня, не мурлыкал уже и даже не улыбался. Он притих, как только мы вошли на эту бойню. Хотя "бойня" казалось неподходящим словом. Бойня – подразумевает кровь и клочья плоти. Здесь же все было до странности чистым, почти обезличенным. Нет, не обезличенным – холодным. Я встречала людей, которые наслаждались резней, они буквально наслаждались процессом разрезания кого-то, ощущением лезвия, пронзающего плоть. В этой же сцене не было дикой радости. Это просто была смерть, холодная смерть, как будто сам Мрачный Жнец прошел здесь, равнодушно взмахивая косой.

– Что такого особенного в этих девяти? – Я не поняла, что говорю вслух, пока Рис не ответил мне.

– Они умерли спокойно: ни следов ногтей, ни признаков агонии. Эти, и только эти девять, просто... упали на том же месте, где танцевали.

– Что, во имя Богини, здесь стряслось, Рис?

– Какого хрена вы здесь делаете, принцесса Мередит?

Мы оба повернулись к дальнему концу зала. Человек, пробиравшийся к нам через ряды тел, был среднего сложения, лысоват, вполне очевидно мускулист и еще более очевидно взбешен.

– Лейтенант Петерсон, если я не ошибаюсь? – спросила я. В первый и в последний раз, когда я видела Петерсона, я старалась убедить полицию расследовать возможность попадания эльфийского афродизиака в руки людей. Мне объяснили, что афродизиаки ни на кого не действуют, как и любовные заклятия. Я доказала, что действуют, при этом едва не устроив полный хаос в полицейском департаменте Лос-Анджелеса. Лейтенант был одним из тех, кто испытал на себе силу моего доказательства. Его пришлось заковать в наручники, чтобы оттащить от меня.

– Не нужно любезностей, принцесса. Я спросил: какого хрена вы здесь делаете?

Я улыбнулась:

– Мне тоже приятно вас видеть, лейтенант.

Он не улыбнулся.

– Убирайтесь немедленно, пока я не приказал вас вышвырнуть.

Рис придвинулся ко мне ближе на какой-нибудь дюйм. Глаза Петерсона метнулись к нему и вновь вернулись ко мне.

– Я вижу ваших двух горилл. Если они хоть пальцем шевельнут, то при всем своем дипломатическом иммунитете тут же окажутся за решеткой.

Я оглянулась только для того, чтобы увидеть, как Холод подтягивается ближе. Я качнула головой, и он остановился. Он нахмурился, явно недовольный; но от него не требовалось быть довольным. Требовалось только, чтобы он не мешал мне действовать.

– Вы когда-нибудь видели столько мертвецов одновременно? – спросила я. Тихим голосом.

– Что? – переспросил Петерсон.

Я повторила вопрос.

Он покачал головой.

– А какое это имеет отношение к делу?

– Это ужасно, – сказала я.

– Да, это ужасно, но какое, черт возьми, это имеет отношение к делу?

– Вы были бы приветливее, если бы здесь не было так ужасно.

Он издал звук, похожий на смешок, но слишком резкий для смеха.

– Ох, принцесса, я очень приветлив. Ровно настолько, насколько я могу быть приветливым к убийцам вроде вас, что прячутся за дипломатическим иммунитетом. – Он улыбнулся, но улыбка скорее напоминала оскал.