Ласковый ветер Босфора

Мощный луч прожектора прорезал темноту и высветил плоскую каменистую площадку, располагавшуюся напротив героев и отделенную от них пропастью. На площадке, в глубоком кресле сидел, обессиленно опустив голову на руки, человек в белой мантии. Крепкие широкие плечи его, плечи неутомимого воина и бесстрашного полководца, были опущены, словно измученные неподъемной ношей, черты лица, крупные, резкие, искажены от страдания. «Невыносимого», – сказала бы Катя, но нет, страдание это тем и было страшно, что его можно было вынести, пережить. Именно это и произошло с человеком, он пережил его и продолжал переживать вот уже две тысячи лет.

– Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку, – продолжал Воланд, указав на лежавшего у ног Пилата крупного пса. – Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственное, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.

Катю в эту секунду словно хлестнуло что-то по глазам, и слова Воланда набатом зазвенели в голове. Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит. Ну, конечно. Ведь это так просто. Как же она до сих пор не понимала…

– Он говорит одно и то же, – неслось со сцены. – Что и при луне ему нет покоя и что у него плохая должность. Так говорит он всегда, когда не спит, а когда спит, то видит одно и то же – лунную дорогу, и хочет пойти по ней и разговаривать с арестантом Га-Ноцри, потому что, как он утверждает, он чего-то недоговорил тогда, четырнадцатого числа весеннего месяца нисана.

– Ну что же, теперь ваш роман вы можете кончить одною фразой…

И Катя, все продолжавшая твердить про себя, как мантру, слова про участь любимого, увидела, как Мастер шагнул к самому краю обрыва, как прожектор снова высветил его лицо – умное, сильное, одухотворенное, как засветились теплым внутренним светом его удивительные глаза, исполненные милосердия и прощения, как Мастер протянул руку к Пилату и крикнул звучным голосом, отчего, казалось, дрожь пробрала всех сидящих в зале:

– Свободен! Свободен!

И в ту же секунду задрожали, заколебались островерхие скалы, загремели, осыпаясь, камни, загрохотал горный обвал, и все сгинуло во мраке. А затем в еще не осевших клубах черной каменной пыли вспыхнула серебристым светом лунная дорожка, на которой стоял, тревожно оглядываясь, пятый прокуратор Иудеи Понтий Пилат, кажется, впервые в жизни испытывавший неуверенность. Рядом с ним, настороженно подняв голову, стояла его верная собака Банга. А из темноты к нему шагнул туда тот, кого он так ждал, – Иешуа Га-Ноцри. Или Мастер. Или некий вневременной образ, символ чистой и сильной души, без остатка отдающей себя людям. И Пилат улыбнулся своим измученно-надменным лицом и зашагал рядом с ним. Но потом вдруг остановился, напряженно взглянул на него и проговорил:

– Боги, боги, какая пошлая казнь! Но ты мне, пожалуйста, скажи, ведь ее не было! Молю тебя, скажи, не было?

– Ну, конечно, не было, – хриплым голосом ответил ему спутник и улыбнулся, отчего и на суровом, изрезанном морщинами лице Пилата зажглась умиротворенная улыбка, – тебе это померещилось!

Голос его, теплый, мягкий, успокаивающий, словно пробрался и Кате в душу, усмирил разрывающие ее на части тревоги, успокоил сомнения. И лунная дорожка перед глазами вспыхнула ярче сквозь мокрые от слез ресницы.

Пятый прокуратор Иудеи уходил вдаль вместе со своей верной собакой, и выхваченные прожектором из темноты тени их медленно скользили по заднику сцены, становясь все меньше и меньше. Катя же, следя за ними глазами и вслушиваясь в отголоски голоса Иешуа, понимала, что для нее все уже давно решено.

Господи, да о чем она вообще думала, как могла сомневаться? Ведь все очевидно, она просто не сможет существовать без этого мужчины, без его голоса, умеющего быть и бархатно-нежным, и звонким, как перезвон колокольчика, и суровым. Без его улыбки, то ободряющей, согревающей, то растерянной и робкой. Без разговоров с ним, без его историй о прошлом, без его надрывных признаний. Без его любви, пробудившей ее от ледяного оцепенения. Расставшись с ним, она обречет себя на вечную муку, как несчастный прокуратор Иудеи, вот так же будет терзаться лунными ночами и не находить себе места.

Разделить участь того, кого ты любишь… Ну, конечно! Какие бы ни раздирали его противоречия, внутренние демоны и комплексы, она с радостью разделит все это на двоих и будет счастлива сознанием, что хоть немного облегчила его ношу. Что бы ни ждало их – пусть это будут сплетни, насмешки, назойливые папарацци, стремящиеся вытащить на свет грязное белье, это не важно. Пускай Мустафа и ему подобные пытаются «открыть ей глаза», пускай злобно шепчутся за спиной. Она стойко все примет и ни разу не пожалуется, не пожалеет о принятом решении. Так и должно быть.

«Все будет правильно, на этом построен мир».