Ласточка

Анна посмотрела на себя в маленькое зеркало, заправляя волосы в прорез глухого апостольника. Она хотела снять зеркало со стены, но воспротивилась соседка. Конечно, она бы предпочла быть в келье одна. Поначалу ей мешала другая женщина, но потом она привыкла. Не отвечала на вопросы, не разговаривала, да и все тут. Соседка поменялась, потом опять поменялась. Никто не хотел жить с молчащей Анной. У монахинь своей воли нет, но они ходили и потихоньку просили игуменью перевести их в другую келью. В монастыре не поощряются словоохотливые и заводящие дружбу личности, но упорное молчание Анны было обращено не к Богу, а в саму себя, оно пугало и раздражало по-человечески любого, кто оказывался рядом. Месяца два вообще никого не было. Когда к ней поселили пожилую сестру Гавриилу, бодрую, резкую, которая стала настойчиво увещевать Анну, добиваться ответа, она пошла к настоятельнице и спросила, нет ли возможности отвести ей отдельную келью.

Келья нашлась – в старом корпусе, крохотная, темная, с маленьким, в две ладони окошком под самым потолком, и вторым окном – узким, как бойница. Но это была именно жилая келья, потому что кровать в ней была когда-то построена вместе со стеной – каменное ложе. Оно очень понравилось Анне. Ровное, жесткое, всегда прохладное. Зимой в келье было холодно, но это не пугало Анну. В холоде лучше спится, сон глубже. И вот в эту келью в конце зимы привели полную, испуганную девушку и поставили ей кровать. Да, место для кровати было, у двери. Но Анна не понимала, зачем так тесниться. В других кельях гораздо больше места, освоившись в монастыре, она знала теперь, что есть и незаселенные комнаты. Конечно, в них с позапрошлого века не делали ремонт, но какой ремонт нужен в комнате с каменными стенами – побелить стены, выскоблить пол да покрасить окна? Главное, чтобы они закрывались хоть как-то и стекла все были на месте.

В ее келье в длинном узком окне – огромная щель. Когда не морозно, это очень хорошо – все время свежий воздух, а в самые морозы Анна на ночь клала на глубокий подоконник свое длинное пальто, вставала затемно – выспавшаяся, с ясной, свежей головой. Чистый холодный воздух, легко дышится, сон глубокий, иногда долго не отпускает, проснешься, опустишь ноги, сразу не встанешь – и сон продолжается, ровно с того места, на котором прервался от звука колокольчика дежурной сестры.

Новая соседка, Оля, совсем растерянная, сидела в первый день на краешке единственной табуретки, держа в руках пакет со своими вещами, и оглядывалась.

– А зеркала нет? – спросила она.

– Зачем тебе зеркало? – пожала плечами Анна. – Не насмотрелась на себя… там? – Анна кивнула в сторону улицы.

Девушка стыдливо пожала плечами. Анна уже потом узнала, что отдали ее в монастырь то ли родственники, то ли соседи, с ее согласия, разумеется, потому что Оля была набожная, верующая, училась плохо, все ходила в церковь с матерью, а как мать умерла, растерялась, хозяйство запустила, две козы у нее поумирали одна за другой, курятник сгорел, куры разбежались, забор упал. А Оля все сидела дома и плакала. Потом и дом сгорел. Вот какой-то «дядя Леша» ее, девятнадцатилетнюю, как малого ребенка, в монастырь и привез.

С Олей было просто молчать. Она пару раз, шумно вздыхая, пыталась заводить разговоры с Анной, но поскольку та молчала, Оля, поговорив немного, растерянно умолкала. Чужой человек в крохотной келье неимоверно мешал Анне, но настоятельница была неумолима: «Нет, и все». Ну нет так нет. Анна понимала, что ее воспитывают, ей помогают, ей не дают свободы и самостоятельности в общении с Богом. Что ж, она и в таких условиях сможет запереться и закрыться. Ее Бог – это ее Бог, тот Бог, что решил отнять у нее Артема. Если бы она верила, что когда-то встретится с Артемом – там, откуда никто не возвращается и не рассказывает, что же там на самом деле, – ей бы было легче. Хорошо Оле. Она искренне верит, что встретит свою мать, «мамку», как называет ее Оля, на том свете. Именно об этом она все порывается рассказать Анне. Анна поняла, почему настоятельница подселила к ней Олю. По интересам. Поговорить о том свете. Только Анна себе все совершенно не так представляет.

– Я приду туда и сразу мамку там найду, – на полном серьезе рассказывала ей два дня назад Оля, тихо, но настойчиво, несмотря на то, что Анна отвернулась к стене и сказала, что спит. – И она выйдет ко мне, в голубом платье, в котором мы ее хоронили, и скажет: «Олюшка моя, вот я и дождалася тебя…»

Анна все-таки не выдержала и повернулась к соседке:

– Ты веришь в это? Ты на самом деле веришь, что ты встретишь мать после смерти? В голубом платье?

Разве она имеет право быть такой жестокой? Имеет. Ведь у нее все отняли. Вся ее жизнь оборвалась вместе со смертью Артема. Ей больше ничего не нужно – ни свет, ни жизнь.

– Верю, – улыбаясь, проговорила Оля и приподнялась, подперев щеку тяжелой пухлой рукой. – Холодно как здесь. Не привыкну я никак. Как ты спишь…

– Попросись в другую келью.

– Мне здесь нравится, с тобой, – застенчиво сказала Оля. – Ты хорошая… и сильная.