Латунное сердечко (Das Messingherz, oder Die kurzen Beine der Wahrheit)

– Но больше одной задень, по-моему, не выкуришь, я имею в виду без риска для здоровья?

– Нет, почему же, – возразил Вамбо, – две тоже можно, а Херстенбергер иногда выкуривает даже три. Впрочем, он уже тридцать лет ездит на вскрытия.

Папаня захлопнул последнюю папку с надписью: ПРОКУРАТУРА ОКРУЖНОГО СУДА ОКРУГА МЮНХЕН-1, снова отхлебнул своего пива, потихоньку закипавшего на камине, и его скаутская шляпа вновь заняла горизонтальное положение. Он бросил на Кесселя взгляд, который тот расценил как легкий упрек: все что-то рассказывают, а ты, мол, до сих пор еще ничего не внес в общую копилку.

– Граф Бобби, – начал Кессель, – идет по Кольцу в городе Вене, держа под мышкой молитвенник. Навстречу ему попадается его приятель, барон фон Драхенталь. «Куда собрался, граф?» – спрашивает барон. – «В бордель, барон, в бордель». – «А молитвенник зачем?» – «Ты понимаешь, барон, – говорит граф Бобби, – в воскресенье-то служба, а до воскресенья, боюсь, я оттуда не выйду».

– Великолепно, великолепно! – расхохотался Вамбо, – этот анекдот я завтра расскажу Херстенбергеру – то есть не завтра, конечно, а в понедельник, завтра суббота – Он взял папку с надписью: «Дело гр. Безенридера Петера по обвинению в нанесении тяж. телес, повреждений» и записал на обратной стороне папки краткое резюме анекдота.

Дверь снова открылась, впустив двух новых гостей.

– Пожалуй, придется открыть дверь в сортир, – высказался Папаня, – дышать тут и вправду нечем – Однако со своего бочонка он так и не поднялся – возможно, из опасения, что кто-нибудь займет его место.

– Дурак ты, – отозвался Бруно, поднимаясь с места и направляясь вглубь кабачка. Он еще мог удерживать равновесие, однако все же, скорее, плыл, чем шел. Бруно открыл окно в туалете и широко распахнул дверь. Никакого запаха Альбин Кессель при этом не почувствовал: «Триумфальный марш» еще дымился.

Младший из двоих вошедших обладал густыми вьющимися волосами, ниспадавшими на глаза в виде тщательно подвитого чуба; впрочем, это был единственный ухоженный элемент его внешности. Несмотря на темноту, он не снял солнечных очков, так называемых «пилотских» или «панорамных», охватывавших голову от уха до уха наподобие командирской рубки. И все же очки не скрывали носа, настолько сизого и бесформенного, что казалось, будто кто-то небрежно выдавил ему прямо в лицо порцию багрово-лилового крема.

– Великолепно, великолепно! – вскричал прокурор – Привет, Камикадзе! Этого парня зовут Камикадзе, – обратился он к Кесселю, – и если ты хоть раз в жизни видел, как ездят на мопеде, то ты поймешь, почему. – Он снова обернулся к Камикадзе. – Что с твоим носом?

– Фигня! – сказал Камикадзе.

– Но он же не сам по себе распух!

– Пиво и рюмку шнапса, – обратился Камикадзе к барменше; Вамбо же он сообщил: – Это паровоз.

– Ты столкнулся с паровозом? – обрадовался Вамбо – Великолепно, великолепно!

– Фигня! – обиделся Камикадзе – Ну, с буфером. И не я, а мопед.

– С буфером паровоза? – вскричал Вамбо.

– Ну, – наконец согласился Камикадзе, опрокидывая рюмку шнапса.

– Это паровоз на тебя наехал?

– Фигня! – уточнил Камикадзе, – Ехал я, он стоял. На Сортировочном.

– Вы что, по путям гоняли? Небось, ночью? На Мюнхене-Сортировочном?

– Ну, а где же еще? – удивился Камикадзе.

– Великолепно, великолепно! – веселился прокурор.

– Давай «Серенаду» Тозелли, – сказал Бруно. Барменша снова открыла ящик и, порывшись, достала нужную пластинку.

– Какая фигня! – возмутился Камикадзе.

– Энрико Тозелли, – прокричал Бруно в ухо Альбину Кесселю, – был итальянский композитор. Кронпринцесса Саксонская по нему с ума сходила и в конце концов даже вышла за него замуж. Так что он в некотором роде тоже родственник, потому что кронпринцесса была урожденная эрцгерцогиня Габсбург-Тосканская. Из младшей линии герцогов Тосканских, если тебе это что-нибудь говорит, конечно.

– А как же! – заверил Кессель.

Второй из зашедших последними гостей был маленького роста, носил очки с очень толстыми линзами и таскал с собой большие напольные весы и складной стул.

– Бени, – крикнул ему Бруно, – давай сюда свой стул! Кружку пива Бени, если он даст мне стул!

Бени разложил стул, и Бруно плюхнулся на него всем своим весом, так что шарниры затрещали; однако стул выдержал.

– Может, кто-нибудь хочет взвеситься? – робко спросил Бени, «когда „Серенада“ Тозелли смолкла, но поглядел при этом только на Альбина Кесселя, хотя фраза была как бы обращена ко всем.

– Да пошел ты со своими весами, ну? – огрызнулся Камикадзе.

– Может, хоть вы взвеситесь? – повторил Бени жалобно – Сейчас почти никто не хочет взвешиваться, – сказал он, стягивая со своих весов потрепанный клеенчатый чехол.

– Если ты не заткнешься, – пригрозил Камикадзе, – ты у меня вылетишь на улицу вместе со своими долбанными весами.

– На улицу не надо, – возразила барменша, – лучше в туалет.

– А если они взвеситься хотят? – спросил Бени, не сводя глаз с Альбина Кесселя. – Весы у меня точные. Я отлаживал их ежедневно. Вот только взвешиваться сейчас никто не хочет. Все сами себе весов понакупили, – Бени извлек из кармана крохотный блокнотик и огрызок карандаша.