Лавкрафт. Я – Провиденс. Книга 2

«Жаль, что некоторые зачастую судят весь народ по характеру лишь одного его представителя. Однако Г. Ф. заверял меня, будто он „излечился“ и, так как я хорошо приспособилась к американскому образу жизни и обстановке, наш брак будет успешным. К несчастью (и сейчас я приведу пример, о котором никого не хотела ставить в известность), сталкиваясь с толпами людей, в основном рабочими из национальных меньшинств, будь то в метро или в обеденный час на улицах Бруклина, он каждый раз закипал от ярости»⁶⁸.

В письме к Уинфилду Таунли Скотту Соня дает еще более подробный комментарий:

«Я повторяю и клятвенно заявляю, что он закипал от ярости

при виде большого количества иностранцев, особенно когда в обеденный перерыв они высыпали на улицы Нью-Йорка. Стараясь унять вспышки его гнева, я говорила: „Ты не обязан их любить, но и в такой безумной ненависти нет ничего хорошего“. На что он отозвался так: „Знать, что ты ненавидишь, важнее, чем знать, что любишь“»⁶⁹.

Опять же, в то время в его словах не было ничего удивительного, однако с учетом современных реалий такое отношение кажется пугающим. И все же несмотря на предположения Л. Спрэга де Кампа, прежнего биографа Лавкрафта, в письмах Говарда к его тетушкам за тот период крайне редко встречаются упоминания чужестранцев. В одном печально известном отрывке повествуется о приуроченной к четвертому июля поездке Сони и Лавкрафта в Пелем-Бей – огромный парк на северо-восточной оконечности Бронкса: «…мы возлагали большие надежды на этот парк, думая, что окажемся в уединенной сельской местности. Однако нас ждало разочарование. О Боги Пеганы, какое скопление людей! И это еще не самое страшное… готов поклясться – и пусть меня пристрелят, ежели я не прав, – что три четверти, нет, скорее, девяносто процентов присутствовавших составляли мерзкие тучные ниггеры, которые без конца ухмылялись и болтали!»⁷⁰ Интересно отметить, что они оба решили побыстрее уйти из парка – возможно, на тот момент и сама Соня еще не освободилась от расовых предрассудков, хотя в мемуарах утверждает обратное. В длинном письме, которое относится к началу января, в подробностях рассказывается о невозможности евреев приспособиться к американской жизни, ведь «больше всего вреда наносят идеалисты, вселяющие в людей веру в подобное слияние, которому не суждено случиться». Добавив, что «большинство семитских наций чисто физически вызывают у нас отвращение до дрожи»⁷¹

(«у нас» здесь звучит как интересная риторическая уловка), Лавкрафт косвенным образом взглянул в самую суть этой проблемы: самым неприятным в иностранцах (или, в более широком смысле, людях «неарийской» расы, поскольку многие представители меньшинств в Нью-Йорке были иммигрантами уже в первом или втором поколении) он считал их странный внешний вид.

В этой связи необходимо сказать пару слов в защиту Лавкрафта. Хотя подробнее о его расистских убеждениях мы поговорим немного позже (он попытался найти более универсальное философское и культурное оправдание конкретно своим взглядам лишь в начале 1930-х годов), стоит сообщить, что вышеупомянутое длинное письмо о евреях было единственным в своем роде среди всей переписки Говарда с Лиллиан и даже в поздние годы ничего подобного в корреспонденции не встречалось. К тому же Лиллиан, по-видимому, и сама высказывала по этому поводу некоторые замечания, опасаясь, вероятно, что Лавкрафт позволит себе словесные или физические нападки в адрес евреев или других ненордических рас, так как в конце марта Лавкрафт писал: «Между прочим, не волнуйся, что моя раздражительность по отношению к нью-йоркским чужестранцам способна принять форму оскорбительной беседы. Я прекрасно понимаю, когда и где можно обсуждать вопросы социального и этнического толка, и наша компания еще не была замечена в неподобающем поведении или чрезмерном высказывании своего мнения».⁷²