Лед

Пробило десять часов. Пошло в спальню, затянуло шторы и на подоконнике окна, выходящего на Ангару, между тканью и мираже-стеклом, поставило зажженную керосиновую лампу. Все остальные лампы в комнате погасило. Метель, похоже, теряла силу, на реке можно было заметить больше санных огней-светлячков, ночное небо поблескивало более чистыми оттенками черного цвета.

Темный силуэт пробрался по комнате, сунулся между ступней — кот. Подняло его, вернулось в салон. Кот клеился к сорочке, терся головой о манишку. Что это на него напало? Уложило домашнего любимца у камина, возле тихо похрапывающей старухи Белицкой. Но он тут же потащился под стол, выписывая восьмерки вокруг его ножек, и вскарабкался на колени, едва уселось в кресле под часами.

Прогнал его только Мацусь, да и то, чтобы самому занять место кота — зевающий, сонный, потягивающийся и вертящийся — но нет, нет, в кроватку он не пойдет. Все дети проснулись, возможно, от возбужденных голосов взрослых, или от общего шума и гама постоянного движения, или, может, менее очевидным способом им передалось напряжение, уже пропитавшее весь дом, та атмосфера ожидания неизбежного, громадного и пугающего известия. Панна Марта, спешно закутавшись в платки и шали, побежала к соседям — старому чиновничьему семейству через пару домов по улице; вернулась с известиями о столь же неясных беспокойствах. Там пересматривали старые бумаги в секретерах и прятали золото. Я-оно

никому не сообщило о новости, принесенной директором Поченгло, про то рекомендательное письмо на эшафот. Тем временем прибыл господин Юше с другими неприятными слухами; еврейские банкиры, похоже семьи и богатства свои ночью собирали и, скорее всего, собирались как можно скорее бежать из Иркутска. Пан Войслав, нацепив на нос серебряное пенсне, писал за столом одно письмо за другим, высылая их в разные концы города с различными, даже наиболее молодыми, работниками. Слуги шмыгали по салону туда-сюда с чаем, кофе, с наливкой, с печеньем или вечерним бутербродом для гостя. Андрей Юше маршировал по трескучему паркету, размахивая длинными руками. Что же оно будет? Да что же оно будет! Может, и умнее было бы сбежать на какое-то время, спрятать еврейскую свою рожу от властей. Вы как думаете, господин Белицкий, вы сами остаетесь? Пан Войслав писал письма, свернувшаяся у него на коленях Михася дышала из-под его руки на покрываемые чернилами бумаги, подсовывая чистые листочки, весьма гордая своим временным постом младшего канцеляриста. Теперь Юше пристал к Модесту Павловичу. А вы, господин наш мудрый, что вы скажете? Чего вы ожидаете? Где вообще вам следует сидеть в такую ночь, не здесь же? Адвокат Кужменьцев забурчал в бороду, поглядывая на господина Юше из-под густых бровей. Именно здесь, ответил, я ожидаю, то ли генерал-губернатор Богу душу отдаст, то ли при жизни и власти останется.

Очнулась старуха Белицкая; завернув на пораженном артритом пальце нитку-мулине словно четки, начала она читать прямо в огонь тревожную молитву. — Отпет spem et consolationem meam, omnes angustias et micenas meas

[367]… —

Над головой тикали большие часы, в мыслях сталкивались цифры. Сидело молча, поглаживая Мацуся по всклокоченным волосикам и наслаждаясь этой горько-соленой сатисфакцией — словно благородным осознанием свершенной измены — что, вот же, я-оно совершенно не боится, не дрожит при каждом скрипе дверей и топоте ног слуг, не ожидает в напряжении нашествия жандармов. Придут, так придут; не придут, значит, не придут. Снова — это был один из таких моментов — подумало о панне Юлии. Панна Юлия, отец — в памяти ни одного из этих персонажей не могло представить дрожащим в тревоге пред неясным будущим. Поражение — значит, поражение; что же, случилось, теперь идем на каторгу или выскакиваем в окно. То, чего не существует — прошлое; будущее — не имеет над ними никакой власти. Никто их не устыдит. Не то, чтобы были они неустрашимыми — но чего бояться прежде всего? Разве что, себя самих. И отец, и панна Юлия строили великие планы — независимой Польши, комфортной жизни — которые, не по их вине, не исполнились. (А чья вообще была вина?) Часы пробили одиннадцать раз. В полночь нужно будет заменить лампу на тьвечку. Быть может, японцы и увидят знак, быть может, им удастся организовать побег. А может, и нет.