Лед

Усевшись за столом, быстро написало несколько предложений на латыни. Mademoiselle заботливо спрятала листок. Она морщила брови, приглядываясь, как я-оно собирает карты с кровати.

— Это шутка? Вы смеетесь.

— Oh, c'est rien[371]. Подарок от приятеля, которого уже нет. — Пожало плечами. — Фокусы разума, панна Кристина, я ведь рассказывал вам, как обманывает нас память исполнившихся гороскопов. Прочитаешь тысячу, но запомнишь тот один, который сбылся. — Тряхнуло коробочкой с колодой Пятника. — Предсказание! — фыркнуло с сарказмом. — Дар судьбы!

Танец, пули для Гроссмейстера, карты из рук вдовы Вельц — они притягивают внимание, поскольку можно легко указать на противоречия прошлого и будущего, все в единой памяти; но сколько же подобных мелочей (а может, и не мелочей, но совершенно даже ключевых событий), будучи порождены за пределами замороженной Истории, выдают себя за Правду совершенно незаметно? За пределами Зимы, за границами Льда — Варшава? Вилькувка? Отец, мать? Бронек, Эмилька, панна Юлия? Было? Не было? Так или иначе, это все ложь.

Счастливы те, что были рождены на земле лютов! Они не обязаны помнить, не должны знать правды — они сами правда. Говорится: «замерзло». Но кто это говорит? Урожденные лютовчики не будут знать такого изречения. Самое большее: «растаяло, растопилось».

Пробила полночь. Подумало о лампе и темечке — стоит ли? Что-то мелькнуло в щели двери — это Мацусь подглядывал, приклеившись носиком к дверной коробке. Погрозило ему пальцем. Топ-топ-топ, убежал.

Зажгло тьвечку, поставило ее на подоконник вместо лампы; после того, как задвинуло шторы, в комнате сделалось светлее.

Mademoiselle Кристина мгновенно поняла и эту очевидность.

— Кто снова?

— Японцы Пилсудского. У меня был с ним договор, что вывезут вас безопасно. Разве я не говорил вам?

— Вы и вправду вмерзли во все это с сапогами.

— Ба! Но если бы они все-таки…

— Я так не могу, господин Бенедикт, это вы у нас математик. — Она продела руки в рукава шубы, поднялась. — Мне нужно возвращаться к Николе. Вы тут, случаем, не выдумаете ничего глупого, как только уйду?

Показало на вещи.

— Замерзло. Четыре часа, под памятником императору Александру.

— Хорошо. А то мне уже казалось, будто вы совсем не собираете спасаться, — вздохнула девушка.

После чего случились три коротких шага и быстрый поцелуй в заросшую щеку.

— И за что же это было? — удивилось.

— Мой подарок! На день рождения! Господина Бенедикта! — восклицала она от порога и из-за порога, уже закрученная в торнадо черного меха и светлой косы, сбегая спешно тем же самым путем через комнаты, коридоры, лестницу, сквозь трещащий дом.

Слуга снес багаж в сени. (Всего получилось шесть вьюков и чемодан — похоже, я-оно успело обрасти здесь мещанским имуществом). Господин Щекельников уже спал; разбудили его дуболомы-охранники. Тот вышел мрачный, словно палач с похмелья. Попросив его отойти в сторонку, рассказало ему простыми словами, что оно и как.

— Значит, господин уважаемый генерал-губернатора заколоть приказал.

Не подтвердило. Не стало отрицать.

— Ага. — Он покачал головой. — Ну да. Ну так.

Точно так же он мог ударить себя кулачищем в медвежью грудь и зарычать: «Замерзло!». Так что вовсе и не нужно черных зорь на небе, не нужно густой тьмечи между одним и другим человеком; тем более, не нужно всего этого рядить в неуклюжие слова второго рода, подыскивать метафоры, приближения. Глядишь и знаешь. В этот момент впервые понимало всю единоправду без закрученных операций в Математике Характера, одним лишь животным инстинктом — чувством правды — которым с такой легкостью пользуются здесь люди покроя доктора Мышливского или одноглазого Ерофея. Ничего удивительного, что на вопросы, в отчаянии выкрикиваемые над пустой могилой, мартыновец отвечал лишь молчанием и символичным жестом. Да и что тут можно объяснить? Что один человек считает, будто бы правда такая, а другой — совершенно иная? Из всего этого дитя Лета поймет лишь вот что: а, различие мнений. А ведь — и это очевидно — правда одна, твердая будто алмаз, надежная как… как дважды два — четыре.

Это только насос Котарбиньского все перемешивал, выворачивал, затемнял, придавал лжи.

— Император, — сказало.

— Император. Ну, хорошая история. — Щекельников глянул своим ящериным глазом. — Уж я говорил, пора вам, господин Ге.

— Пора.

— Так как?

— Четыре часа, бульвар над Ангарой.

Чингиз протянул свою квадратную лапищу, я-оно крепко пожало ее.

— Ну, нечего тут больше черта искушать.

Отправился запрягать сани.

Знало: Чингиз Щекельников.