Леди из Миссалонги

— Нет, дорогая. В чем ты можешь быть совершенно уверена, так это в том, что я никогда его не любила.

— Он из Сиднея? — с облегчением поинтересовалась Мисси.

— И оттуда тоже.

— Он был твоим другом?

— Нет. Он был другом моего мужа.

Для Мисси это было совершенной новостью.

— Ах! Прости меня, Юна. Я ведь не знала о твоем вдовстве.

Юна снова засмеялась.

— Дорогая моя, никакая я не вдова! Бог миловал, мне никогда не приходилось одеваться в черное! Уоллес, мой муж, и сейчас живет и здравствует. Лучше всего мой последний брак можно описать, если сказать, что муж мой не сошелся со мной характером, и вообще брак ему был не по душе.

Мисси еще ни разу в жизни не приходилось сталкиваться с разведенной; в браке Хэрлингфорды никогда не разлучались, где бы эти браки ни заключались — на небесах ли, в преисподней или в преддверии ада.

— Наверное, тебе было очень трудно, — тихо сказала она, стараясь, чтобы это не прозвучало слишком чопорно или натянуто.

— Дорогая моя, только я знаю, насколько это было трудно.

Свечение вокруг Юны куда-то исчезло.

— Собственно говоря, это был брак по расчету. Его устраивало мое общественное положение, — скорее даже оно устраивало его отца, — а меня устраивали его мешки с деньгами.

— Но ты любила его?

— Моя самая большая проблема, дорогая — и это не раз доставляло мне неприятности

— в том, что я никогда и никого не любила хотя бы наполовину так же сильно, как себя.

Лицо ее приняло прежнее выражение, и внутренний свет вновь озарил его. Она продолжала:

— Видишь ли, Уоллес был очень и очень хорошо воспитан и всегда выглядел вполне респектабельно. Но его отец — ух! Его отец был гадкий старикашка, от которого вечно несло дешевой помадой и таким же дешевым табаком, а о хороших манерах он и понятия не имел. Зато у него были очень сильные амбиции: он мечтал увидеть своего сына в один прекрасный день на самом верху и вбухал в него кучу времени и денег, пытаясь сделать из наследника типичного Хэрлингфорда. Но дело все в том, что Уоллесу была по душе простая жизнь, ему совсем не хотелось лезть наверх, и если он и старался, то только потому, что отчаянно любил этого ужасного старикана.

— Что же произошло?

— Вскоре после того, как наш брак стал разваливаться, отец Уоллеса умер. Многие считали, — и Уоллес тоже, — что причиной разрыва было разбитое сердце. Что касается меня, — я заставила так себя ненавидеть, как ни один мужчина не должен ненавидеть ни одну — какую угодно — женщину.

— Не могу в это поверить, — отвечала Мисси с видом преданного пса.

— Охотно верю, что не можешь. Но, тем не менее, это все правда. За время, что прошло с тех пор, я вынуждена была признать, что вела себя как жадная эгоистичная стерва, которую следовало придушить еще в колыбели.

— Ах, Юна, не надо!

— Дорогая, не переживай за меня, я не стою этого, — отвечала Юна с твердостью. — От правды никуда не денешься. И вот я здесь, куда меня прибило волнами в последний раз. На берегу этой тихой заводи под названием Байрон — замаливаю грехи.

— А твой муж?

— С ним все в порядке. Наконец-то у него появилась возможность заниматься тем, чем ему всегда хотелось.

Мисси не терпелось задать, по меньшей мере, еще сотню вопросов: об очевидном резком повороте в отношениях Юны и Уоллеса, о возможности того, что они с Уоллесом когда-нибудь вновь сойдутся, о Джоне Смите, этом загадочном Джоне Смите; но короткая пауза, возникшая, когда Юна кончила говорить, резко возвратила Мисси к реальности. Торопливо попрощавшись, она ускользнула прежде, чем Юна вновь попыталась задержать ее.

Почти всю дорогу домой, пять миль, она бежала бегом, не обращая внимания на колотье в боку. Видимо, на ногах у нее выросли крылья, потому что, когда она, затаив дыхание, вошла, наконец, в кухню, то обнаружила, что мать и тетка вполне готовы проглотить историю о Джоне Смите и его длинном списке покупок как достаточное оправдание медлительности Мисси. Корову уже подоила Друсилла (Октавии, с ее больными руками такая задача была не по силам); бобы в горшочке тихо побулькивали на краю плиты, а три ломтика телятины с шипением тушились в латке. Три леди из Миссалонги сели ужинать вовремя. А после ужина — последние на сегодня домашние дела: штопка стираных-перестиранных и изрядно поношенных чулок, нижнего и постельного белья.

Голова Мисси была наполовину занята грустной историей, которую поведала Юна, и наполовину Джоном Смитом, поэтому она вполуха и почти засыпая, слушала разговоры Друсиллы и Октавии, привычно препарировавших те скудные новости, которые «се же долетали и до них. Обсудив сначала интригующую историю о незнакомце в магазине Максвелла Хэрлингфорда (Мисси ничего не рассказала своим домашним из того, что узнала от Юны), они перешли к самому интересному событию, маячившему на социальном небосклоне Байрона — свадьбе Алисии.

— Снова придется надеть мой коричневый шелк, Друсилла, — Октавия смахнула слезу, испытывая неподдельное горе.

— И мне — мое коричневое платье в рубчик, и Мисси — ее коричневое льняное платье. Боже милостивый, как я устала от этого вечно коричневого, всюду коричневого! — заголосила Друсилла.