Ледяной дом

— Об этом, — подхватил Остерман, — сильно заботится государственный человек, у которого мы имеем честь теперь находиться. Он, конечно, ничего не упустит для блага России. (Здесь Волынской с презрением посмотрел на вице-канцлера, но этот очень хладнокровно продолжал.) И, сколько мне известно, заботы его увенчиваются благоприятным успехом: государыня назначает правителем Малороссии мужа, который умом и другими душевными качествами упрочит внутренно благоденствие этой страны и вместе мечом будет уметь охранять его спокойствие от нашествия опасного соседа.

Этою лукавою речью был несколько склонен честолюбивый Миних к стороне Бирона, который, пользуясь поддержкою вице-канцлера, обратился с большею твердостью к мнимому гетману Малороссии:

— Поверьте, несчастия, которые вам с таким жаром описывают, только на словах существуют, и сам господин Волынской обманут своими корреспондентами.

— Я не дитя или женщина, чтобы мог быть обманут слухами, — сказал Волынской. — Я имею свидетельства и, если нужно, представлю их, но только самой императрице. Увидим, что она скажет, когда узнает, что отец семейства, измученный пыткою за недоимки, зарезал с отчаяния все свое семейство, что другой отнес трех детей своих в поле и заморозил их там…

— Выдумка людей беспокойных! мятежных!

— Неправда, герцог! — вскричал кабинет-министр, вскочив со стула. — Волынской это подтверждает, Волынской готов засвидетельствовать это своею кровью…

Явился опять посланный из дворца, и опять за тем же.

— Сию минуту буду! — сказал герцог, посмотрев значительно на своих посетителей. — В третий раз государыня требует меня, а я задержан пустыми спорами…

— Ваша светлость пригласили меня, — сказал Миних, — чтобы поговорить о деле вознаграждения поляков за проход русских войск.

— Да, да, — отвечал Бирон, — господин вице-канцлер согласен на вознаграждение.

— Честь империи этого требует, — сказал Остерман. — Впрочем, судя по тревожному вступлению к нашему совещанию, я советовал бы отложить его до официального заседания в Кабинете.

— Честь империи!.. — воскликнул Волынской. — Гм! честь… как это слово употребляют во зло!.. И я скажу свое: впрочем. Здесь, в государственном кабинете, во дворце, пред лицом императрицы, везде объявлю, везде буду повторять, что один вассал Польши может сделать доклад об этом вознаграждении; да один вассал Польши!..

При слове вассал Миних и Остерман встали с мест своих, — последний, охая и жалуясь на подагру, — оба смотря друг на друга в каком-то странном ожидании. Никогда еще Волынской не доходил до такой отчаянной выходки; ему наскучило уж долее скрываться.

— За это слово вы будете дорого отвечать, дерзкий человек! — вскричал вне себя Бирон, — клянусь вам честью своею.

— Отдаю вам прилагательное ваше назад! — вскричал Волынской.

— Государыня вас требует, — сказал Остерман герцогу.

— Во дворец, да! к государыне! — произнес Бирон, хватая себя за горящую голову; потом, обратясь к Волынскому, примолвил: — Надеюсь, что мы видимся в последний раз в доме герцога курляндского.

— Очень рад, — отвечал Волынской и, не поклонясь, вышел.

Собеседники, смущенные этой ссорой, которой важные последствия были неисчислимы, последовали за ним. В ушах их долго еще гремели слова: Я или он должен погибнуть — слова, произнесенные беснующимся Бироном, когда они с ним прощались.

— Я или он должен погибнуть! — повторил временщик, ударив по столу кулаком, когда они вышли.

— Этого гордеца надо бы хорошенько проучить, — говорили между собою стоявшие в зале, когда Волынской проходил мимо их с гневной, презрительной улыбкой.

— Его светлость! его светлость! — закричал паж.

Возглас этот, повторенный сотнею голосов по анфиладе комнат, раздался наконец у подъезда. Опереженный и сопровождаемый блестящей свитой, Бирон прошел чрез приемную залу и удостоил дожидавшихся в ней одним ласковым киваньем головы. Зато скольких панегириков удостоился он сам за это наклонение! «Какой милостивый! Какой великий человек! Какая важность в поступи! Проницательность во взорах! Он рожден повелевать!.. Модель для живописца!.. Жена моя от него без ума!»

Какой-то выскочка осмелился сказать, что Петр Великий и для художника, и для женщин имел более привлекательности.

— Помилуйте, — отвечали ему, — у того был только бюст хорош, а у этого… все совершенство!..