Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Теперь она поняла. Радость Цагеридзе стала ее радостью, хотя и трудно было представить, что мог он найти. Это же не золотая жила, скрытая глубоко в недрах земных, которую именно нужно «находить». Замороженный лес весь на глазах. Что еще тут можно придумать? Один раз Цагеридзе зажигался несостоятельной идеей растопить лед в Читауте. Какая новая идея сейчас захватила его? Но все равно. Уже только то, что человек неустанно ищет, человек хочет добиться своего и верит в удачу — уже это одно притягивает к нему.

— А я смогу помочь вам, Николай Григорьевич? — как продолжение своих быстро мелькнувших мыслей, спросила она вслух.

— Вот эти слова, Мария, мне больше нравятся, — сказал Цагеридзе, — хотя все же и в них нет ответа: какие права имеет счастливый человек? Я бы выпил вина, но в этом доме вина не держат. И я должен буду снова выйти на улицу, там закричать: «Люди! Я…»

Феня перебила его, выбежала из своего уголка на середину комнаты.

— Николай Григорьевич! Ну, обнимите меня! И не считайте, что в этом доме у вас нет друга.

Цагеридзе несколько секунд вглядывался в ее смущенно-покрасневшее лицо, потом медленно поднял руку, провел ладонью по своим волосам.

— Спасибо, — сказал он и чуточку грустно усмехнулся. — Спасибо! Но я уже перетерпел самый трудный момент первой радости и теперь могу не требовать такой печальной жертвы. Мария! Вот вам приказ: подсчитайте, что будет стоить плотная снежная дамба от устья Громотухи и до острова, а еще плотина, поднимающая уровень воды в речке на три метра, всего на три метра. Мы заморозим запань, всю протоку, заморозим, как Антарктиду, безумно толстым слоем льда. Срок вашей работы — к вечеру. Сейчас вопросов мне не задавайте. — Он пошатнулся. — Черт возьми! Я все-таки лягу спать. Но сперва я поцелую Феню.

И хотя Феня пошла на попятную, еще сильней покраснела, замахала руками, Цагеридзе легонько взял ее за уши, притянул к себе и поцеловал в обе горячие щеки:

— А губы — для жениха.

Он ушел к своей кровати, отгороженной ситцевой занавеской, лег и тотчас заснул, как утонул, не отозвавшись даже на приглашение Баженовой поесть чего-нибудь.

Сползла с печи Елизавета Владимировна.

— Бесстыдство, — глухо сказала она, — бесстыдство разводите, Марья Сергеевна. Лопатин на квартиру просился сколько раз, да я не пустила распущенный был человек. Этому доверилась, инвалидство его пожалела, а он такой же. Ясно, южный, у них там… И вы, Марья Сергеевна, вы этому потакаете, за вами вся вина в таком бесстыдстве.

Оскорбленная Феня запротестовала.

— Почему вы говорите не мне, а Марии? Это я бесстыдная. Если вы и тут ошиблись, пустили зря и меня к себе на квартиру, я могу уйти в общежитие…

Баженова ее остановила, сказала тихо:

— Да что ты, Афина, первый день у нас, что ли? Не знаешь? — И к Елизавете Владимировне, громче: — Хорошо, мама, я все запомню.

— Не вздумайте только, Елизавета Владимировна, упрекать еще и Николая Григорьевича, — возбужденно прошептала Феня. — Надо же и его понять: от души он сделал это!

— «Это» у них всегда от души, — возразила старуха. — А девки потом плачут.

— Не спорь, Афина, не спорь. — Баженова увела ее в свой уголок. — Это же говорится для меня. И не тревожься. Николаю Григорьевичу мама ничего не скажет.

— Ну, я не знаю, Мария, как ты можешь все это терпеть! И зачем?

Баженова повела плечами.

— Видишь ли, Афина, есть такое слово — долг. Обязанность. Да, мне бывает порой очень трудно. Но бросить маму одну я не могу.

— Ты, знаешь, ты прямо Татьяна Ларина: «…но я другому отдана и буду век ему верна», — с негодованием сказала Феня.

— Что касается мамы, да, я — Татьяна Ларина, — спокойно и твердо проговорила Баженова. — Маму одну я не оставлю. Пока она сама не пожелает, чтобы я от нее ушла. И вступать с ней в споры не буду. Они бесполезны, а мама больна.

— Не понимаю я, все-таки не понимаю, — упрямо повторяла Феня. — Разве мои родители… Да что там!.. Прости, что я говорю о твоей матери, но…

— Мы можем опоздать, — сказала Баженова. — А нам с тобой еще нужно как следует, поплотнее позавтракать. Тебе идти работать на мороз, а мне хотя и в контору, но решать такую неопределенную задачу, что я и не знаю, как скоро ее выполню. Ты, например, хоть капельку представляешь, для чего нужна плотина на Громотухе?

А Елизавета Владимировна, томясь тяжкой старушечьей жалостью к себе, лежала и мстительно думала. Разбила, разрушила ей всю жизнь эта Марья Сергеевна. Не могла сдюжить того, что другие играючи делают. И не стало семьи, прахом все разлетелось. А потом ножичком поиграла — чуть под тюрьму не подвела. Приехал бы, приехал за матерью сын, Анатолий, так нет — с Урала, привычного места, в сибирскую глушь утащила. Как теперь найдет сын свою мать? А эта ходит змея змеей и не хочет никому открываться, всем, кроме своего «южного», за девицу себя выдает. Рассказать бы людям, какая она девица… Бросит, оставит больную в лесу одну. С нее это станется. Жестокая! Жестокая!..

10