Ледяной клад. Журавли улетают на юг

Цагеридзе прошел темным коридором в свой кабинет, зажег лампу. В «предбаннике», как иронически назвал Цагеридзе комнатку перед своим кабинетом, Лиды еще не было. Пишущая машинка стояла накрытая помятым клеенчатым чехлом. Немного оттопыривалась верхняя часть дверцы канцелярского шкафа, сделанного каким-то местным умельцем. За этой скоробившейся дверцей тоже таились бумаги, бумаги.

У Цагеридзе служебный стаж был еще слишком мал, чтобы осознанно презирать и ненавидеть бумаги. Они ему казались каким-то неведомым, неразгаданным врагом, способным ошеломить любой неожиданностью. И потому он не столько ненавидел бумаги, сколько просто боялся их, испытывая тот особый страх, который заставляет женщин вскрикивать, увидев мышь, а некоторых мужчин — брезгливым щелчком сбивать забравшегося на рукав паука.

На столе у Цагеридзе лежали бумаги. Но это были свои бумаги, помощники, хранители многих его интересных мыслей, которые — не запиши их сразу — может быть, только промелькнули бы и навсегда исчезли. Ах, если бы и все бумаги были только хранителями полезных, интересных мыслей!

Он уселся за стол и начал набрасывать план расстановки рабочих, такой расстановки, чтобы можно было одновременно строить и защитную дамбу, и жилые дома, и вести подготовительные работы. Писал и все время ловил себя на том, что делает он это тоже на бумаге, его союзнице и единомышленнице.

Однако бумага на этот раз не была доброй.

Как ни прикидывал Цагеридзе, рабочих на все не хватало, хочешь не хочешь, а надо что-то приостанавливать. Что? И рука невольно потянулась к строчке, обозначенной буквами «Ж.С.» — жилищное строительство. Да, так ему вчера и говорили женщины: всегда за счет жилья. Ну, а за счет чего же? Когда имеется всего четыре колеса — больше одной телеги из них никак не соорудишь…

Скрипнула дверь. Появился Василий Петрович, как обычно охомутанный своим толстым шерстяным шарфом и с папиросой, приклеенной к нижней губе.

— Привет начальству, — сказал он, садясь в свой излюбленный уголок на скрипучем диване. — Гонит идея, спать не дает? Лопатин спервоначалу тоже пылал. Так всякий. Закон. Пока всего не попробует. Приказ подписан?

— Считайте: подписан, — сказал Цагеридзе. Отвечать — «здравствуйте» теперь уже не имело смысла.

Василий Петрович тяжело поднялся, подошел к столу и протянул руку.

— Давай.

— Приказ? — переспросил Цагеридзе. — Я же сказал: считайте, что он подписан.

— Бумагу надо. Бумагу в руку.

— Придет Лида, напечатает. Зачем такая поспешность, Василий Петрович?

— Не мне. Тебе тоже. Нет так нет. Подожду. Ты свое дело начинаешь, я свое. У всякого своя смелость, свой рыск.

— Ну уж вы-то, Василий Петрович, я думаю, в жизни никогда ничем не рискнете, — сдержанно сказал Цагеридзе. И еще раз проверил заготовленный им еще с вечера короткий деловой текст приказа о начале работ по спасению леса. Ему показалось, что Лида пришла — в «предбаннике» что-то стукнуло.

— Рыск мой какой, — весело блеснул глазами Василий Петрович и выплюнул недокуренную папиросу на пол, придавил ее подшитым валенком. — Рыск простой — голова чтобы осталась. Скупо? Вот тебе тогда кросворт.

— Многовато у вас кроссвордов. Сверх лимита…

— А что? Понимай.

Лида приоткрыла дверь, просунула голову.

— Вам ничего не нужно, Николай Григорьевич? Я пришла.

— Пожалуйста, Лидочка. Вот перепечатайте этот приказ побыстрее.

Она взяла листок бумаги, пожала плечами с сомнением: «Такой коротенький?» И через минуту защелкали клавиши машинки.

Василий Петрович, шаркая подшитыми валенками, разгуливал по кабинету. Мял в крупных, жестких пальцах папиросу.