Ледяной клад. Журавли улетают на юг

— Черта с два! — погрозил пальцем Шишкин. — Мне тоже нужны жилистые. Да уж ладно: бери Петухова, а Куренчанина я не отдам.

— Они же все парочкой ходят, — возразил Герасимов.

— Ничего, парочки другие составятся, — успокоил его Шишкин. И обратился к Цагеридзе: — Не лето, Николай Григорьевич: как в работе ни берегись, а воды хватишь. При морозе мокрые ноги — живая простуда. Придется подкинуть спиртишка за счет производства.

— Подкинем, — сказал Цагеридзе. — Не только спирта, но и жирного мяса. А девушкам — конфет шоколадных. Все склады в Покукуе переверну вверх дном. Конец! Через три часа начинаем работы.

Лихое веселье так и подмывало его. Хотелось обязательно самому забить на Громотухе первый колышек. Вспоминалась хорошая русская пословица: «Глазам страшно, а руки все сделают». Глаза довольно уже намозолены бумагами. Пора вступать в работу рукам!

Но выйти из конторы сразу вслед за Шишкиным, Герасимовым и Доровских ему не удалось. Все что-нибудь да мешало. То нужно было подписать целую кипу нарядов. То нужно было растолковать Лиде, где его можно будет найти в случае крайней необходимости. То поговорить с рабочим, у которого вдруг тяжело заболела жена, ее нужно отвезти в районную больницу, а на конном дворе без распоряжения начальника лошади не дают. Одно за другим, одно за другим…

Наконец все же прохлынул поток этих обычных, утренних дел. Цагеридзе посмотрел на часы: «Ай, скорей надо в столовую! И на Громотуху». Натягивая на плечи полушубок, он одновременно засовывал в обитый железом шкаф, носивший громкое название сейфа, печать, которую только что оттискивал на какой-то справке.

— Погодь, начальник, — услышал он у себя за спиной хрипловатый голос Василия Петровича. — Вот это сунь еще. Хранение.

Цагеридзе обернулся.

— Что это? Почему? — с недоумением спросил он. У бухгалтера в комнате стоял точно такой же сейф, и никогда ничего Василий Петрович не приносил начальнику «на хранение».

Василий Петрович закашлялся длинным и влажным, бурлящим в гортани кашлем. Свободной рукой отер слезы, выступившие у него на глазах, другой рукой подал Цагеридзе небольшой пакет с красной сургучной печатью посредине, печатью, которая ставилась им в конце дня на кассу.

— Обозначено, — сквозь новый приступ кашля выговорил бухгалтер. И Цагеридзе прочел на пакете надпись, сделанную рукой Василия Петровича: «Вскрыть после ледохода».

— Не понимаю, — сказал Цагеридзе, ловя рукав полушубка, свисающего с плеча, и все еще разглядывая надпись. — Не понимаю. Военная тайна? Но у нас не фронт. И вы тем более не командующий фронтом, чтобы вручать мне такие пакеты. Возьмите обратно. Что в нем?

— А вот по обозначению вскроешь, узнаешь, — не принимая пакета, сказал Василий Петрович. И повел толстой нижней губой в беззвучном смехе. — Вскрыть можно раньше. Только обязательно честно — в случае смерти моей. Фронтом не командую. А в пакете приказ. Во! Кросворт. Бери, клади. В нем динамита нету. Не страдай, начальник.

Василий Петрович озорно подмигнул ему и вышел. Цагеридзе повертел пакет. Вдруг повеселев, швырнул его в глубину сейфа и захлопнул тяжелую дверцу.

— Кроссворд так кроссворд, — сказал он вполголоса. — Пусть лежит. Нико, спеши на Громотуху, не то вместо тебя кто-нибудь другой забьет первый кол.

К Громотухе его подвез на разъездной лошади Павлик. Лошадь была закреплена только за начальником. Но Цагеридзе предпочитал ходить пешком. И лишь для поездок в Покукуй или когда очень давала знать себя больная культя, а нужно было побыстрее попасть в дальний конец рейда, он вызывал Павлика. Парень удивлялся: «Чудак! Чего не ездит куда ему надо? Да при хромой ноге еще. Положено. А он не хочет». И просиживал целый день в тепле, в красном уголке, по десять раз перечитывая одни и те же номера журналов либо попросту отсыпаясь на узенькой скамейке.

— Это что, Николай Григорьевич, навсегда запирать Громотуху станете? спросил Павлик, когда они подъехали к глубокому распадку, где белой витой ленточкой лежала среди кустарников замерзшая речка. — Там бы, в загороди, дыру оставить, проход для рыбы. Весной по речке, — он развел руками, — во какие хариусы идут метать икру. Морды поставить — за ночь полных три, а то и четыре навалится, только ходи поднимай. А закроете Громотуху накрепко — и рыбе в ней конец.

— Это не совсем по моей части, — сказал Цагеридзе. — Но запруду весной можно будет сломать. А если оставим, хорошо — с дыркой. Только для прохода рыбы, икру ей метать. Ловить мордами не позволю, браконьерство не стану поощрять.

— Дык какое у нас браконьерство! Рыбы тут…

— Все равно. Беречь надо, когда рыба икру мечет. Лови потом удочкой. Покажешь — как?

Павлик весело присвистнул: «Это я покажу!» И покатил на конный двор. Цагеридзе заявил, что домой пойдет пешком.

Шишкин с топором и по пояс в снегу уже бродил вдоль речки, выбирая самое удобное место для запруды. Перехватываясь руками за хрупкие от мороза ветви молодых сосенок, полонивших склоны распадка, Цагеридзе спустился к нему.