Ледяные небеса

Лето наконец вернулось. Тепло растопило лед, и там, где льдины стали совсем тонкими, показалась лакрично-черная вода. Уже много недель Шеклтон с нетерпением ждал момента, когда ледяные челюсти, сжавшие корабль, разойдутся и отпустят оставшиеся обломки. Когда это происходит, он стоит в одиночестве на наблюдательной вышке, и в его пронзительном крике звучат одновременно жалость и команда — мы должны бросить все как есть, выйти из палаток и смотреть на юг.

— Тонет! Тонет!

Пришлось снова вылезать. Да, «Эндьюранс» еще виднеется. Надо льдом торчит корма. Нос и центральная часть уже скрылись под водой и ждут, когда им будет позволено уйти в глубину.

— «Эндьюранс» смотрит на вас.

— Тонет, — доносится сверху, и в этот раз в голосе звучит удовлетворение, как если бы у смертного одра послышалось: «Покойся с миром!»

Сэр Эрнест спускается по летнице и становится в центре.

— Молитесь за «Эндьюранс», — говорит Альф Читхэм. — Это был хороший корабль. Он защищал нас, как родной отец.

— Хороший корабль, — соглашается плотник. — Господь свидетель, что это был хороший корабль, и он останется хорошим кораблем!

И мы кричим:

— Гип-гип-ура! Гип-гип-ура!

Корма поднимается в воздух и надолго замирает, как будто «Эндьюранс» дает нам возможность последний раз посмотреть на себя и навсегда сохранить в памяти.

— Держись! — хочется крикнуть тонущему судну.

Еще мгновение — и оно исчезло, как ребенок съезжает с ледяной горы. Мы лишь коротко вскрикиваем, а там, впереди, в нескольких километрах от нас, между торосами ничего больше не видно, и мне остается только одно — представлять себе, как корпус корабля тихо скользит в черные глубины.

Счастливо тебе, «Эндьюранс».

Брасопить реи!

Так мы смогли спастись сами и спасли все, что нам нужно было для выживания на льду, только шхуну мы не могли спасти, и она затонула. Наш лагерь производил странное впечатление корабля без корабля. Потому что в нем есть все: палубная рубка, камбуз, труба, шлюпки, мачта. Неподалеку лениво развалились собаки Мака, так же, как они делали это на палубе, а мы продолжаем заниматься своими важными и не очень важными делами. И когда Шеклтон проникновенно и убежденно выступает перед нами, то, как это было на борту, отдельно стоят матросы, кочегары и механики, другую группу образуют врачи, ученые и художники, и третью — начальство: шкипер, офицеры и героические покорители льдов. А Грин, наш вечно чем-то недовольный кок, и я, его беспутный стюард, составляем отдельную группу: мы готовим пищу для всех и разносим ее. Это не воображаемые лакомства, это настоящая еда, конечно, она имеет противный вкус, но дает возможность жить. Вокруг бегают собаки, и никому не приходит в голову закусить кусочком Сэйлора или Шекспира. А в остальном это обычная корабельная пища, с той лишь разницей, что корабля больше нет.

Когдя я был мальчиком, в соседнем с Пиллгвенлли городке Миниддислвин снесли сектантскую молельню, чтобы можно было расширить ньюпортские доки. Я помню смущение, которое ощущал в течение всего лета, пробегая через образовавшийся пустырь, — казалось, что вместе с молельней исчезло время. Срытое кладбище на берегу Уска, над которым гулял горячий ветер, казалось мне черной дырой, рядом с которой мне становилось все равно, грустно мне или радостно. Между кустами бирючины мы с Реджин раздевались догола. И раки, которых мы таскали из реки, своими похожими на сапоги красными клешнями напоминали нам разбойничьих атаманов.

Запах бирючины и вкус земляники на берегу мы никогда больше не забывали, даже тогда, когда воспоминания о Миниддислвине стали для нас мучительными. Как ни хотела Реджин стереть время из своей памяти, ощущения этого лета не проходили ни у нее, ни у меня.

Когда кажется, что время стоит на месте и не движется, чувствуешь себя отрезанным от будущего. Тогда либо спасаешься мгновениями, когда ждешь и надеешься, что найдется кто-то, кто разделит с тобой это время, либо вспоминаешь о прошлом, о сладостях, землянике, красной, как сапоги речных раков, или думаешь о корабельном юнге по фамилии Смит. Тогда, когда я был ребенком, прошлое для меня не значило ничего. Я ощущал лишь, что время не движется, и это меня не удивляло. Во льдах же нет ничего хуже, чем чувствовать, что и без того замедленное время совсем остановилось и замерзло. Поэтому те же, кто вели дневники на «Эндьюрансе», теперь записывают каждое слово своих соседей по спальным мешкам. На стойках палаток болтаются календари, пережившие эвакуацию, а Уайлд и Уорсли по-прежнему каждый день определяют наше положение, измеряют глубину и скорость движения льдины и результаты заносят в бортовой журнал. Толстая чернильная полоса делит его на ДО и ПОСЛЕ дня, когда затонул наш корабль.