Легенда о ретивом сердце

— Слыхали, какие вести привез гонец из Чернигова? Хакан Калин бежал от Чернигова. Гнал его безвестный Муромец.

— Муромский воевода?

— Нет. Какое там! Бродяга бездомный, каких много теперь. Да вот он сидит в конце стола!

Несколько голов повернулись в сторону Ильи, кое-кто вытянул шею, кое-кто привстал, любопытствуя. Беззастенчиво разглядывали Илейку и насмешливо фыркали. Потом продолжали разговор:

— А он не дурен собой!

— Навозом несет за версту!

— Как удалось собрать ему войско? Куда смотрит князь? Этак ежели каждый бродяжка придет со своим войском, что получится? Что будет, я вас спрашиваю?

— Конец боярству придет, и только! — ответил витязь и захохотал, подмигивая Илейке.

— Как бы не так! — вскипятился один.— Боярство не сломишь. Мы крепко к земле приросли, а ты придержи язык. Давно за тобой нелестное примечаю...

— И князь примечает,— не задумываясь, бросил витязь,— потому и сажает на край стола, чтобы не слышать меня... Среди вас сажает,— добавил он и захохотал, довольный.

«Кто он?.. Кто?..» — мучительно вспоминал Илья.

Казалось, вот-вот вспыхпет ссора, по Владимир постучал о братину кинжалом и сказал:

— Потише, бояре! Споры оставляйте за порогом гридницы, а здесь веселия час... Правду ли говорю, княгиня?

Анна безучастно кивнула, она сидела, выпрямившись, и смотрела печальным взглядом, словно ей душно было здесь после светлых палат константинопольского дворца. Взгляд ее остановился на Илейке, чуть дрогнули ресницы.

Пир продолжался. Все так же скользили бесшумные тиуны, словно вели хоровод вокруг стола, все громче становились голоса, и все красней казалось Илейке проливаемое на скатерть вино. Мнилось, что княгиня смотрит на него и в глазах се испуг... Ему захотелось уйти — нехорошо было на душе. Стоял в глазах окровавленный Соловей, свистал свою разбойничью песню. Никогда больше не услышит ее Илейка! И остались бояре с их непонятными речами и повадками, в которых столько презрения к нему. Почему он здесь, в этой раззолоченной гриднице? Нужно встать и уйти. Что теперь делают мать Порфинья Ивановна с батюшкой Иваном Тимофеевичем? Спят небось праведным сном после трудов своих, а он бражничает с князем, в чести сидит. Только какая же это честь, когда рвут из рук братину? Разве могут они назвать его братом? Разве может он назвать их так? Илейка вдруг почувствовал, как острая тоска поднимается в нем, леденит сердце. Сирота он. Отказался от дома, нигде его не нашел... Чуждый всем человек, оставленный всеми. Хоть был бы рядом Алеша Попович. Веселый он, неунывающий, крамольпая душа, бесшабашная головушка!

Витязь искоса поглядел на Илейку, пододвинул рог на подставке.

— Пей, добрая мальвазия! Вижу, сумный, что нагорелая свеча, сидишь. — сказал ласково,— в немилость князя попадешь. Он не любит, когда за столом вешают голову.

«Да ведь это же он! — пришла вдруг в голову обжигающая мысль и отчего-то заныло под ложечкой.— Заснеженный витязь!»

— Добрыня! — воскликнул Илья.— Илейка я! Сидень из Карачарова, что под Муромом... Помнишь?

Крепко сдвинулись брови витязя — он силился вспомнить, и потом словно бы распахнулись глаза:

— Встал-таки?

— Встал!

Богатыри крепко стиснули друг другу руки и так остались сидеть.

Б— удь мне другом, Муромец, иди со мной в степь на заставу!

Добрыня подвинулся ближе, продолжал полушепотом:

— Бежать хочу из дружины, бросить все и уйти. Каждый норовит побольше кусок от пирога отвалить. Пожирают друг друга, земли оттягивают, животы нарастили, каждый в торговлю с другими странами пустился. Выродилось воинство времен Святослава, о забавах только помышляют, и пи о чем больше... Потому и лезут кругом печенеги.

Илейка слушал его с жадностью, ловил каждое слово — он почувствовал в Добрыне широкую неуемную натуру. Кругом звенели, сталкиваясь, кубки, шум становился все сильней, молчал только на мозаике победитель обров — князь Бож. Разрезали пирог, и под общее ликование из него вылетели голуби. Кому-то поднесли хитрый кувшин воды со скрытою дверкой, боярин стал пить, и вода пролилась ему на грудь. Кругом неудержно хохотали, кто- то пытался затянуть песню; кто-то покатил серебряную чашу по медному полу, и она звенела, подпрыгивая. Какому-то сильно захмелевшему дружиннику подсунули рыбу, начиненную землей, и смеялись, когда он плевался, уверяя, что это не каша, другому — курицу, набитую пухом, третьему — железные орехи. Уже потряхивали бубенцами скоморохи в вывороченных шубах, с измазанными сажей лицами, постукивали деревянными ложками. Забавно прыгали, выкрикивали припевку:

Высота ли, высота потолочная.

Глубота, глубота подпольная.

Широко раздолье — перед печью шесток...