Легенда о ретивом сердце

— Ты обещал мне, Илейка. Ночь темная, кругом никого па пятьдесят верст, он спит. Да так и будет спать. Вечный сон крепок… Слаще меда он для такого старого. Пора ему на покой. Мы будем любить его всегда и вспоминать, как родича.

— Нет, не могу я… Не проси о том, Синегорка, — пытался коснуться рукою ее волос Илейка, — у зверя спящего и то жизни не отнимешь.

— Так пробуди его к битве! Он немощен и долго не выстоит. Срази его в косицу, как витязь.

— Зачем тебе его смерть? Зачем просишь?

— Хочу! — упрямо ответила Синегорка. — Любила я его — трухлявое дерево, а ныне сама убью его. Степь, степь зовет!

С этими словами она обнажила саблю, держала ее легко, как павлинье перо.

— Не смей, — схватил ее за руку Илейка, — любимая моя Синегорка. Говорю тебе: грех… Сам скончается, успокоит живот свой. Отменный витязь на Руси был. Степняки детей им пугали.

— Не степняки — киевляне да новгородцы пугали детей своих, — зло перебила Синегорка, — а он по всему свету шастал, никому добра не делал, никого не любил. Пусть мохом обрастет, как камень-валун. Он и есть камень. Ненавижу его! За то, что поверила ему, силой небывалой пленилась.

— Уймись, Сипегорушка, — не переставал усовещать Илейка. Он был сбит с толку ее слепой ненавистью, ее отчаянием. — Мы уйдем с тобой, запутаем след… По бездорожью пойдем, хочешь? До самого Киева.

— Не пойду! — оттолкнула его девушка. — Нет!

Вздрогнул Илейка. почувствовал неладное.

— Я не могу любить труса. Никогда. Ненавижу Святогора, он никогда не был трусом. Он никогда бы не задумался убить тебя — деревенщину! А ты? Трус!

— Молчи! — рванул ее за руку Илейка. — Он витязь старого времени, и тебе его не понять. Молчи!

В его голосе было что-то такое, отчего девушка на минуту испугалась: рот ее полуоткрылся, глаза глянули робко, но тут же захохотала резким отрывистым смехом:

— Вздумал пугать меня? Посконная он борода, моржовая кожа…

— Синегорка, оставь… ведь я полюбил тебя крепко, нельзя крепче, — тихо сказал Илейка, и девушка будто бы послушалась.

Она сникла, ее потянула к земле тяжелая коса. Медленно опустилась на землю. Грудь высоко вздымалась, на глаза навернулись слезы.

Илейка, Илейка, не знаю, что со мной… Душно мне здесь — низкое небо, а там туры да дикие кони, да ветер духмяный…

Девушка заломила руки так, что хрустнули косточки, потянулась к реке:

— Утопиться бы, залить жар в груди… Ведь я и тебя не люблю Илейка, не могу я любить тебя. Скучно мне будет с тобою, не лучше, чем со старым.

— Синегорка! — воскликнул Илья.

— Тоскую я. И нет угомону мне. Да как же ты мог поверить? — шептала девушка, медленно отступая к коню, который ждал ее, нетерпеливо перебирая ногами.

Илейка не знал, что и сказать. Был согласен на все, только бы она осталась с ним. Кинуть одного, оставить на трудной ратной дороге, когда розовеющие цветы на колючем кустарнике только-только раскрылись. Оп увидел себя одного со слепящим солнцем впереди и хотел позвать ее, согласиться на все… Раскрыл рот, по звук застрял в горле, как меч в ножнах. Синегорка вдевала ногу в стремя. Села на коня устало, тяжело, и это еще больше раздосадовало ее.

— Прощай, Илья.

Звякнула гремячая цепь на коне так обыденно и так невозвратно, всхрапнул конь… Растаяла, исчезла во мраке, будто и не было ее никогда. И за ней быстро воздвиглась неприступная крепость — глухая стена молчания… Только медведка в земле турчала.

— Синегорка! — вне себя крикнул Илейка. — Возвернись!

Насмешливо гоготнуло эхо, понеслось над Окой. Ответа не было. Только на какое-то мгновение обрисовался силуэт всадника.

— Лю-ю-бый… — донеслось тихое слово, а может быть, Илейке показалось, только вслед за тем послышался громкий смех, короткий волчий вой.

Из шатра, словно медведь из берлоги, вывалился Святогор, загремел:

— Сине-е-горка! Жена моя! Сине-е-горка!

Глаза его дико блуждали, в них еще стояли видения сна — страшные белесые глаза в красных веках. Он кутался в свою засаленную вытертую луду византийской парчи, напряженно всматриваясь в темноту:

— Где она? Где? Я слышал ее голос. Где она?

Илейка устало и безразлично покачал головой, опускаясь на землю. Его вдруг потянуло уснуть, забыться.

— Она должна быть тут, — продолжал твердить Святогор, большими шагами меряя берег — земля ссыпалась под ним. Ощупывал каждый куст, каждое дерево.

— Она тут! Я знаю ее, дьяволицу! Слышь?.. Выходи… Колдовка, выходи! Не то зарублю в кустах, затопчу.

Старик стоял с широко открытыми глазами, с растопыренными пальцами рук, он даже улыбался и все бормотал:

— Выходи… будет тебе хорониться… иди ко мне… согрей меня, голубка… назябло сердце… Холодная она, земля, студит кровь.

Старик подошел близко, дотронулся до Илейки корявыми пальцами, и того пронизал холод. Смертью веяло от Святогора, и дышал он с хрипом, часто закашливался.

— Кто это? Нет, не ты… Кто же?

Он долго всматривался в лицо Ильи, пытаясь что-то припомнить, потом нерешительно протянул: «А-а-а!»— и печально сник головой. Ветер шевельнул край луды, обнажил седую волосатую грудь. Медленно опустился рядом с Илейкой, там, где сидела она.