Легенда о ретивом сердце

— Кому же стащить ее? — отозвалась мать.

— Мало кому, хотя бы лешему… Я за эту секиру годовалую телку возьму.

Мать поднялась, шагнула в чащу.

— Да вот она, в пеньке торчит, — сказала, потуже завязывая платок.

Болью сжалось сердце Илейки. Скоро уж… не видать ему материнского лица. Они расстанутся навеки: нет ему дороги назад, а ведь это то же, что смерть. Родители будут жить здесь, засевать реденьким житом полоску земли, состарятся и отойдут. Дунет ветер покрепче, сорвет два желтых листа. «Для чего все? — задавал себе вопрос Илейка. — Почему я должен уйти от них, ведь я их сын единственный!»

Отец положил па обух топора тяжелую руку.

— Сам и вбил ее, — сказала мать.

— Небось я, — проворчал Иван Тимофеевич, — а как вытащить — не ведаю.

Попробовал выдернуть крепко засевшее лезвие и не смог. С усмешкой взглянул на Порфинью Ивановну.

— Кто ж ее вытащит? Уж не ты ли?

Дальше Илейка сдерживаться не мог, он вышел из-за дерева.

— Я, батюшка.

Сказал и тут же пожалел, потому что ноги у матери подкосились, она побледнела и готова была упасть.

— Илеюшка… Илеюшка… — выдохнула, схватившись за грудь руками.

Илейка поддержал ее:

— Я, матушка. Восстал с твоих постелей… Навсегда восстал.

— Да как же ты? — хлопнул себя по бедрам отец.

— Чего, батюшка?

— Восстал, и пришел, и секиру воткнул…

— Небось не сломал.

— Не о том я. Да как же ты… медведь тебя задери?

— Нишкпи! Нишкни! Поминаешь хозяина, а он завистлив, враз тут окажется, — сквозь слезы предостерегла Порфинья Ивановна. — Неужто встал, болезный мой?

— Да, мать, встал, — глубоко вздохнул Илейка.

— Легко выхватил из пня топор, подал его отцу:

— За дело, батюшка!

— Нет! Не можно тебе, Илеюшка…

— Будет, три года с силами собирался, а ныне время спорое.

Илейка засучил рукава, молодцевато поплевал на ладони, подхватил с земли обгорелый ствол дерева. Бросил на плечо, понес. Мать со страхом смотрела вслед.

— Каков? — крикнул ей Иван Тимофеевич и заморгал глазами. — На печи возрос. Теперь за себя постоит и нас в обиду не даст. А как уж работа закипит!

Илейка тащил из земли огромный пень, черный, изрубленный топором. Пень все еще держался за землю толстыми корнями.

— Погоди, с умом надо! — прикрикнул отец, счастливый тем, что может вот так крикнуть на кого-нибудь. — Я прежде секирой здесь… Как держится за землю! И ты, Илейка, держись за нее.

— За какую землю, батюшка? — приостановившись, поднял голову Илейка.

— А за свою, — отвечал Иван Тимофеевич, — крепко держись.

— Русская земля меня тянет, за нее держаться хочу! — бросил Илейка.

— Земля повсюду русская, — не спеша, как бы соображая что-то, ответил отец. — Вот и наш пал — тоже русская земля. Суховата, соков в ней мало, но прах ее вскормит, и тогда засеем.

— Нет, батюшка, — упрямо повторил Илейка, — не стану крестьянствовать…

— А чего же? — потемнел лицом отец, нахмурил широкие с проседыо брови.

— Ухожу, батюшка, — тихо сказал Илейка и увидел, как вздрогнула мать, хотя она была далеко от них, собирая обгорелые ветки. Распрямилась, прислушалась.

— Куда пойдешь? От своей земли… Чужая сторона горем посеяна.

— Земля повсюду русская, — повторил Илья, — нет мне доли мужицкой… Тянет меня… Киев тянет.

— И что станешь делать? Зарежут тебя на дорогах разбойники, лихие люди, печенеги петлею удавят. Чего тебе там? Только и жизнь начнется у нас. Вся Муромщина нашею будет, распашем ее, заиграют бороздки до край-неба… Любо-дорого поглядеть. Жита вдосталь станет.

Никогда так много не говорил Иван Тимофеевич.

Заколебался Илья — жалко стало родителей, и дом, и эту будущую пашню до самого края небес. Пересилив себя, пошел в другой конец пала. Так и ходили они в разных концах, не то радостные, не то опечаленные, не смея поднять глаз. Только мать иногда украдкой поглядывала на сына.

Прошмыгнула мышь, прилетела и села тонконогая малиновка, покрутила головой, свистнула, залилась маленькой трелькой и улетела. Остался дрожать на березе клейкий листочек.

Илья ворочал тяжелые пни, а в голове ворочались такие же тяжелые, корявые мысли. Давно знал — но жилец оп в Карачарове. И вот подошло время…

— Ай чего надумал, Илеюшка? — шепотом, чтобы не услышал отец, спросила Порфинья Ивановна. — Недоброе что?

— Ухожу, матушка, скоро!

Тут же Илейка понял, что отрезал себя от них, навсегда отрезал. И отец шагал уже далеко-далеко, сгорбленный, пригнутый к земле чьей-то тяжелой рукой. И мать стала далекой, словно бы ее и не было рядом, а только голос слышался.

— Коли так… иди, Илеюшка, иди, — повторила она, улыбнувшись, провела рукой по плечу сына, отошла.