Легенда о Вавилоне

Несмотря на безнадежность предстоящего предприятия, Иеремия всеми способами пытается достучаться до соплеменников. Уже несколько лет до этого он сделал еще одно выдающееся открытие, изобретя наглядную пропаганду: символически разбил кувшин о городские ворота, демонстрируя этим то, что так будет сокрушен «народ сей и город сей, как сокрушен горшечников сосуд»[417]. Ныне же он надевает себе на шею деревянное ярмо и призывает соплеменников подклонить «выю свою под ярмо царя Вавилонского»^{102}

. Легко представить реакцию иерусалимцев на такую демонстрацию, находившуюся на грани юродства и предательства. Вместе с тем очевидно, что яркая личность Иеремии привлекала к себе внимание, чудак из Анатофа был хорошо известен горожанам, хотя и малопопулярен. Противостоявшие ему люди были умны и понимали, что в данном случае прямые репрессии малопродуктивны. Пророк должен был быть посрамлен собственным оружием (еще раз заметим, что только пользующаяся широкой народной поддержкой власть может позволить себе подобный либерализм). Итак, в Храме навстречу юродствующему Иеремии выходит некто Анания (Ханания) и демонстративно срывает с его шеи ярмо, возглашая, что также будет сокрушено и ярмо царя Вавилонского^{103}. Пророк удаляется публично униженный, в полном соответствии с замыслом противников. Кажется, ответная реплика приходит ему на ум гораздо позже, возможно, уже во время последнего мятежа: «Ты сокрушил ярмо деревянное — и сделаешь вместо него железное»^{104}

. По крайней мере, даже благосклонные к Иеремии поздние авторы не смогли закончить этот рассказ триумфом своего героя, удовлетворившись сообщением о том, что ложно пророчествовавший перед народом Анания «умер в том же году, в седьмом месяце»^{105}.

Потерпев неудачу среди иерусалимцев, Иеремия обращает свой взор на переселенцев — не без оснований и не совсем бесплодно. Во-первых, именно те, кто ощутил на себе всю силу вавилонской мощи (и получил возможность узреть ее источник), могли понять бесперспективность дальнейшей борьбы за абсолютную независимость. Во-вторых, согласно имеющимся сведениям, воззвания юродивого проповедника вызвали отклик среди депортированных. Дошедший до нас текст послания Иеремии к изгнанникам, по-видимому, в значительной степени восходит к оригиналу[418]

. Иеремия сообщал изгнанникам, что именно их он считает «избранной частью» народа иудейского: в явленном ему видении из двух корзин со смоквами, поставленных «пред храмом Господним», «подобно смоквам хорошим» Господь признает «хорошими переселенцев Иудейских… в землю Халдейскую», а худыми плодами станут правители иудейские «и прочие Иерусалимтяне, остающиеся в земле сей»^{106}.

Отстоящие в тексте друг от друга главы 24-я (видение о смоквах) и 29-я (письмо в Вавилон) тематически тесно связаны: в обеих сравниваются месопотамские изгнанники и оставшиеся в Иерусалиме иудеи. Хронологически эти фрагменты также близки: хотя 24-я глава не датирована, но описанные в ней события могли иметь место только после первой депортации, письмо же в Иерусалим (29-я гл.) было отправлено в четвертый год правления Седекии. Ученые не исключают, что эпизод со смоквами имел место несколько раньше. Однако, если принять, что депортации подверглась именно та часть элиты, которая выступала за продолжение антивавилонской борьбы, то непонятно, как выступавший против нее Иеремия мог сразу провозгласить, что Господь взглянет на изгнанников «благосклонно, как на эти хорошие смоквы»^{107}

. Скорее всего, события, описанные в 24-й и 29-й главах, связаны хронологически и отражают неоднократно высказывавшееся (а приятно ли иерусалимцам было это слышать?) мнение пророка. То, что мы знаем о Иеремии, не дает возможности отбросить и следующее сообщение, краеугольное в истории создания легенды о Вавилоне.

Помимо упомянутой версии письма изгнанникам^{108}, призывавшего последних обустраиваться на новом месте и не верить патриотично настроенным агитаторам, обещавшим скорое освобождение, пророк записывает «в одну книгу все бедствия, которые должны прийти на Вавилон» и отдает ее своему посланнику с указанием прочитать ее по прибытии (по-видимому, не публично, а с ритуальными целями), после чего привязать к ней камень и бросить «в средину Евфрата»^{109}.