Легенды грустный плен

Он сжал сильными худыми пальцами локоть де Гонвиля, одобряюще покивал и вдруг произнес непонятное: «Неужели Атлантида?» — так, словно спрашивал кого-то, кого не было на скучном сером берегу. Потом в его умных и грустных глазах мелькнул страх, и ровным счетом ничего не понявший де Гонвиль подумал: ведь и за отцом Жоффруа следит кто-то в рясе или мирской одежде, и за ним, в свою очередь, наблюдает кто-то, и за тем, и дальше, дальше… И где конец этой цепочки, есть ли кто-то, свободный от надзирающего взгляда?

Отец Жоффруа отвернулся и пошел вдоль берега, перебирая четки. Его ряса оставила на песке змеистый след. Люди де Гонвиля метались, как черти возле жаровен с грешниками, и вскоре взвилось пламя. Солдаты пялились на него с тупым раздражением, перебирал четки отец Жоффруа, капитан Бонвалет сидел на песке, свесив голову меж колен, отвернувшись от моря и пламени. Де Гонвиль попытался представить себе необозримый океан, кончающийся где-то иными протяженными землями, за которыми опять же лежат необозримые океаны. От этого простора и грандиозности закружилась голова, его даже шатнуло.

…Как звучит прибой, омывающий Азорские острова?

Елена Грушко

Моление колесу

К Острову подошли на двух лодках еще до рассвета и долго стояли в белом тумане, пока наконец он не истаял под солнцем и не открылся берег.

Почти сразу от воды начинался пологий ласковый пригорок. Тихо там было, трава еще сверкала росою. Малиновые стрелы иван-чая стремились к небу. Где-то далеко и высоко вразнобой позванивали медвяные голоса.

— Кра-со-та… — невольно проронил Сигма, но Гамма так шикнул, что тот съежился. Из соседней лодки недобро поглядел Бета, Альфа же только качнул головой и упрятал подбородок в ворот свитера. Знобило — от недосыпа, от сырости речной, от предрассветного холодка, от ощущения какого-то… предчувствия, что ли… которое все четверо тщательно таили друг от друга, но от себя-то его укрыть было невозможно, как ни старайся!

Проплыв еще немного вдоль берега, нашли развесистые тальники и под ветвями, полоскавшими в воде листву, укрыли лодки, надежно их зачалив. Потом выбрались по кривым стволам на сушу, стряхнули с плеч древесный мусор и еще какое-то время стояли, настороженно вглядываясь в зеленую бархатную завесу леса.

Больше они не обменялись ни словом, не решались курить. Это было нелепо вообще-то, потому что все равно придется себя обнаружить, и все-таки никто не решался первым сделать шаг вперед, первым обронить слово.

Начинать пришлось все же Альфе.

— Интервал пять шагов, максимум внимания! — шепотом скомандовал он и двинулся вперед. Остальные, строго по порядку, направились за ним, след в след.

Тишина, тишина…

И вдруг резкий ветер колыхнул траву. Это была воздушная волна, а вслед за ней из глубины леса внезапно взвился в поднебесье хор поющих, играющих звуками голосов!

Они то приближались, то удалялись, то пригибали к земле травы, то заставляли их вздыматься и трепетать в унисон песнопениям нечеловеческим, а может быть, даже и неземным. Но в их радужных переливах неожиданно проступили, ошеломляя, очертания слова:

— Вера!.. Вера!..

Люди рухнули наземь, будто под обстрелом, уткнувшись в тяжко пахнущую траву, не смея поднять голов, пока не отгуляло над ними это рассветное многоголосье, совсем не похожее на обычные птичьи распевки. И даже мгновенный дождь, упавший с неба и стремительно исчезнувший, не заставил их шевельнуться.

И только когда вновь улеглась на берегу тишина, Альфа решился разомкнуть спекшиеся губы и выдавить:

— Вот оно… Началось!

* * *

— Вера!.. Вера!..

Она с насмешливой укоризной покосилась на зеленых зайцев, которые, расшалившись, вплетали ее имя в мелодию, и кивком указала ввысь: вот, мол, кому молитва предназначена, не забывайтесь, малыши!

Солнце уже выкатилось в небо, раздвинуло розовый занавес облаков и во всей красе явилось обожающим взорам.

Опираясь на плечи лиственниц и кедров, Вера самозабвенно пела вместе со всеми лесными обитателями утреннюю молитву.

Счастливо звенели рядом птичьи голоса: чудилось, каждая пичужка исторгает сердце из горла! — а деревья подтягивали низко, протяжно, даже сурово. Снизу, с земли, вторила трава Кликун — та, что кличет человеческим голосом по зорям дважды: «У! У!», и еще ревела и стонала, думая, что тоже поет, трава Ревяка.

Хор возносился выше, выше — чудилось, голоса сейчас разобьют голубой хрустальный купол! — но им не хватило сил, и, отразившись от него, звуки опрокинулись на лес, скользнули по ветвям, зазвенели по розовой глади Обимура, на которой еще различим был след Юркиной лодки.

Вера успела увидеть, как сын оставил весло, обернулся, помахал стоящим на вершинах деревьев — и скрылся в солнечном мареве.

Птицы все разом прощально затрепетали крыльями, зверье замахало лапами и хвостами, а зеленые зайцы подняли такую развеселую возню, что младшенький, Пашка, не удержался и мягко покатился вниз, к подножию кедра.