Легенды таинственного Петербурга

Лабзин показал себя отличным администратором и превосходным управленцем. Среда художников – особый мир. Здесь каждый – личность, «всякий о себе высоко понимает», иные воображают себя гениями… В творческих коллективах редко удается избежать зависти и интриг. Руководить таким сообществом гораздо сложнее, чем, скажем, группой смирных и дисциплинированных почтовых чиновников. Лабзин блестяще с этой задачей справился, он сумел создать в Академии атмосферу доверия и взаимопомощи. Этому во многом способствовало то обстоятельство, что признанные мастера и молодые дарования состояли в одной ложе и называли там друг друга братьями.

Помимо административной работы Лабзин уделял много времени и педагогической деятельности. Он приглашал студентов к себе домой, устраивал для них домашние посиделки с чаем и пирогами, а иногда – любительские домашние спектакли. Пьески для них он писал сам, он же выступал в качестве режиссера и непременно сам играл. Спектакли были в основном нравоучительного характера. Добродетель в них непременно торжествовала, а порок наказывался. Дома Лабзин читал студентам вслух свои стихи, куда любил вставлять простонародные выражения «спроворить», «калякать» и т. д. Он разучивал со студентами русские песни и сам пел их всегда «с превосходным чувством народной стихии». Лабзину это казалось исключительно важным.

Александр Федорович осознавал, что половина преподавателей Академии были иностранцами, все пособия и альбомы – на французском и немецком языках, художественная терминология почти полностью состояла из иностранных слов. Многие были убеждены, что «по-русски тонкие дефиниции выразить неможно». Лабзин был категорически с этим не согласен. Он, в совершенстве знавший несколько языков, был абсолютно уверен, что на русском языке можно сказать так же емко, кратко и точно, как на любом европейском. В своих переводах он разрабатывал новую для русского языка терминологию и во многом создал «категориальный аппарат русского философского дискурса» (Г. Шпет), или, выражаясь попроще (Лабзин бы это одобрил!), научил философию, искусствоведение и отчасти теологию говорить по-русски.

Лабзин был едва ли не первым российским теоретиком искусств, и позиции, которые он отстаивал, были для многих новыми и непривычными. Так, например, при нем в Академии расцвела замечательная русская портретная школа. Мировоззренческим основанием ее работ стали рассуждения Лабзина. Дело в том, что в России до петровских времен вообще не существовало светской живописи, была церковная иконопись. Переход к интимному мужскому портрету (у масонов существовал обычай дарить такие портреты друг другу) знаменовал своего рода иконоборческий бунт против условного церковного искусства. Икона – не картина, она изображает «мир невидимый», к миру реальному имеет очень отдаленное отношение. Иконопись – жанр чрезвычайно далекий от реализма, соответствие изображения действительности там не важно, иконописца заботит дидактический посыл и формальное соответствие определенным правилам письма, древним византийским канонам. На иконах мы видим условные, стандартизованные лики.

Портрет же показывает определенного человека с его живой, мятущейся, неуспокоенной душой, со своеобразными чертами, выявляет его сущность. С портретов на нас смотрят непохожие друг на друга, неповторимые личности. Художнику-портретисту становятся интересными не роскошные костюмы вельмож и изысканные туалеты дам (парадный портрет), а человеческий характер и индивидуальность (интимный портрет). Художник вглядывается в лицо человека и особенно в его глаза, не зря же говорят, что глаза – зеркало души.

Портреты «лабзинской» эпохи – величайшее откровение в русском искусстве. Вглядитесь в них попристальнее, они завораживают. Недаром этим портретам приписывались магические свойства. Образы Рокотова встают как бы из мистического тумана, персонажи Левицкого – люди напряженной мысли и большой духовной работы, изображения Боровиковского – подчеркнуто рафинированные.

Эти живописные шедевры рождали вдохновенные строки поэтов. Вот стихотворение Николая Заболоцкого «Портрет»: