Борис Акунин

ЛЕГО

ФИЛОЛОГИЧЕСКИЙ РОМАН

© Boris Akunin, 2024.

© BAbook, 2024.

Часть первая

ЛЕГО

ДНЕВНИК ГЕРЦОГА ЛЕРМЫ

Ак-Сол. 5 октября

Есть люди, у которых на роду написано, что с ними должны случаться необыкновенные вещи. Иной раз мне кажется, что Судьба испытывает к моей особе любопытство особенного свойства. Ей нравится подкидывать меня кверху, словно шарик бильбоке, а затем, когда я воображу себя свободно летящим, дергать за снурок и ловить в чашечку. Проделывая со мной подобные штуки, которые ей, проказнице, верно представляются занятными, она с интересом глядит: ну-ка, что мой Мигель?

Впрочем, скорей всего Судьба называет меня «Мишенькой», поскольку эта дама, судя по ее повадкам, русского происхождения и подлинное ее имя, утаиваемое от нас обладателями потаенного знания, есть «Авось». В минуты раздражения, вроде нынешнего, я непочтительно зову ее «Авоськой».

¡Carajo! (Ругательства лучше звучат на испанском, по-русски они слишком мелодичны). Что за скверная оказия! Что за мелочный и злобный каприз природы!

Однажды дон Карлос, любящий пофилософствовать за бокалом двадцатилетней «риохи», пустился в рассуждения о том, что случайных происшествий не бывает и всякая мелочь, по видимости пустая, ниспосылается нам с какой-то целью, известной только Небесам. Желал бы я понять, какого черта Небесам понадобилось засунуть меня в эту забытую богом дыру?

Сегодня утром в Керчи, садясь в лодку, чтобы переправиться на кавказский берег на два часа раньше, чем отойдет пакетбот с пассажирами, я был собою очень доволен. Вера сообщила запиской, что Командор отправится из Тамани инспектировать укрепления Западной Линии и ранее чем через три, а то и через четыре дня не вернется, оставив жену в Фанагорийской крепости. «У нас будет возможность поговорить и окончить эту муку», — написала Вера, а я решил, что «муку» мы точно окончим и перейдем oт chagrins d’amour[1] к ее plaisirs[2]. Трех и тем более четырех дней вполне достаточно, чтобы убедить добродетельную любящую женщину, что колебания между добродетелью и любовью не должны быть слишком долгими, иначе это становится скучным.

Итак, я отплывал на снятом за десять «карбованцев» баркасе, исполненный самых радужных надежд. Волны переливались лазурью, щедро подзолоченной солнцем, дул ласковый ветерок, белый парус хлопал и раздувался, мой славный Максимо, всегда оживляющийся под морским бризом, пел матросскую песню про галеон из Вера-Круса. Вдруг кормщик-татарин, поглядевши на маленькую сизую тучку, выползавшую из-за кромки уже недальнего колхидского обрыва, пробормотал: «Ай, яман! Кыхблэ!».

Татарское слово «яман» мне было известно, оно означает «дело дрянь», а смысл черкесского «кыхблэ» я узнал через четверть часа. Это значит «длинная змея» — ветер с дальних гор, который подкрадывается, как змея, и если уж напал, то скоро не отпустит.

Небо будто запахнулось косматой буркой, вода вздыбилась и вскипела, лодка стала ложиться на бок. Мы едва проскочили в прикрытую песчаной косой бухту, как на море начался нешуточный шторм. Мой татарин сказал, что буря может продлиться и еки кюнге (два дня), и афта (неделю); что в такую погоду через пролив ходить нельзя и не прибавит ли ему «бачка», то есть я, сколько-нибудь денег ради такого несчастья, ибо когда он, горемычный, теперь попадет домой к жене и детям, ведает один Аллах. Максимо, старый морской волк, принюхавшись к ветру, тоже с уверенностью объявил, что скоро el huracan не утихнет. Сначала я в сердцах послал ни в чем не повинного татарина к шайтану, но тут же раскаялся в жестокосердии, дал ему еще десять рублей и, делать нечего, отправился в комендантскую контору просить пристанища. Мне не остается ничего иного кроме как уныло распевать «My Bonnie is over the ocean» в течение то ли еки кюнгэ

, то ли целой афта. ¡Joder!

В конторе мне было со всей казенной российской строгостью сказано, что квартиры в крепости предоставляются только военным, следующим по служебной надобности, а моя подорожная «приватно путешествующего иностранца» вызвала у титулярного советника привычную подозрительность, которая столь же привычно была смягчена подношением «барашка в бумажке» (на испанском «ovejito en papel» звучит еще прелестней). Чиновник ловко накрыл «красненькую» картонной папкой и сделался любезен.

— Неужто вы, сударь, настоящий испанский герцог? — спросил он. — Как герцог Альба? А каково именование герцогов — «сиятельство» или «светлость»?

Все мало-мальски образованные русские знают герцога Альбу, потому что читали шиллерову пьесу про того, другого дона Карлоса, но про нашего родоначальника Франсиско Гомеса де Сандоваля, первого герцога Лерма, прославленного не менее Альбы, в России не слыхивали, что было бы чертовски обидно, если б я умел обижаться на что-либо кроме плохой погоды, а именно она и является сегодня главным моим оскорбителем.

Я положил на стол еще и «синенькую», сказав, что нехорошо оставлять герцога в такую бурю без крова.