Лейтенант Шмидт

— Как командующий революционной эскадрой, — продолжал Шмидт, — я издавал приказы, и эти приказы исполнялись матросами. Дисциплинированные русские моряки, они не могли не исполнять приказов. Следовательно, за все отвечаю я. Зеленый не видел, что происходило у меня в каюте, не слышал сказанных мною слов и напрасно говорил здесь о подшкипере Карнаухове и матросах. Лейтенант Зеленый носит мундир, которого он не достоин, он лжет.

— Мои приказы исполняли не только матросы, но офицеры, и даже с судов, не входивших в революционную эскадру. Вы помните, как мы освобождали политических арестованных на «Пруте» и арестовали заложников. Офицеры не протестовали ни против того, ни против другого. Да, вы подчинялись моим распоряжениям и приказам. Я подымался на борт ваших судов, где были команды в сотни и тысячи человек, не с десантом, а с тремя матросами. И по одному моему приказанию мне сдавали оружие и подчинялись аресту.

— Теперь вы обвиняете матросов в том, что они принимали участие в революционном восстании вместе со мной. Вы должны знать, что матрос, любящий своего офицера, не уходит от него, не оставит его в опасности. Вините меня, но не матросов, преданных своему командиру.

— Да, я выполнил долг свой, и если меня ждет казнь, то жизнь среди народа, которому изменил бы я, была бы страшнее самой смерти.

— Не горсть матросов, нарушивших дисциплину, чтобы остаться верными присяге, и не гражданин Шмидт перед вами. Перед вами здесь, на скамье подсудимых, вся стомиллионная Россия. Ей вы выносите свой приговор, она ждет вашего решения.

Шмидт сел. Председатель суда уже поднял руку, чтобы объявлением перерыва уйти от грома шмидтовских слов, которые еще раздавались в ушах, как вдруг раздался крик:

— Не могу! Не могу больше!

Один из караульных солдат, Пономаренко, выбежал во двор и бросил винтовку наземь с криком:

— Не могу больше… не могу… Мученики за народ… мученики!

Толпа, собравшаяся у здания суда, караульные солдаты и жандармы были так потрясены и растеряны, что не скоро увели кричавшего солдата.

Во время перерыва матросы окружили Шмидта. На лице его лежали тени только что пережитого напряжения. Он курил папиросу за папиросой.

— Зря вы все берете на себя, Петр Петрович, — говорил Гладков. — Это очень опасно. Зачем? Будем все вместе отвечать!

Страдальческая улыбка осветила лицо Шмидта:

— Друзья мои, я не ищу спасения. Не жду пощады. Так нужно. Я сумею…

Матросы обратились к суду с ходатайством, чтобы в эти последние дни их содержали в одном помещении с лейтенантом Шмидтом. Суд отказал. Как и прежде, матросов отвели в каземат, Шмидта — на гауптвахту.

Оказавшись в своей камере, Шмидт сел за стол и стал записывать речь, которую только что произнес. Ни на минуту его не покидало сознание, что все, что он делает сейчас, важно не столько, для его собственной судьбы, сколько для Дела. Пришли защитники. Петр Петрович показал им почти дословную запись речи.

А вот и Зинаида Ивановна. Как и все эти дни, она попыталась по глазам Шмидта определить, как прошел день. И почти всегда убеждалась, что внешнее впечатление ошибочно. Глаза у Петра Петровича ввалились и лихорадочно блестели. На щеках появлялся и исчезал легкий румянец. Продольная морщина на лбу стала резче, глубже. В штатском костюме Шмидт почему-то казался выше. По жестикуляции Зинаида Ивановна тоже пыталась определять его настроение.

Но сегодня Петр Петрович был на удивление ровен и деловит. Он протянул ей несколько исписанных листов со своей речью и попросил переписать. Оригинал будет для Жени, сына, копию он посвящает ей.

Зинаида Ивановна заглянула в листок, увидела слова Шмидта о вероятной казни, и руки у нее опустились, листы рассыпались по полу.

Прокурор говорил долго. Устав, нарушение, статья. Статья, нарушение, устав. Сначала Шмидт пытался слушать. Но это был все тот же голос старого мира, закосневшего в своей спеси, в своих от бога данных привилегиях, не желавшего и не могущего понимать ничего, что происходит в стране и народе.

Походя прокурор обозвал Частника «хулиганом». Шмидт услышал и вскипел от негодования. Защитник Зарудный успокоил его, громко, с пренебрежением сказав: «Не стоит обращать внимания».

Тогда Шмидт занялся рисованием — автоматически чертил петушков, профили, геометрические фигуры. Это успокаивало его. На одном листе он написал: «Чтение прокурором статьи 100-й в применении ко мне. 2 часа пополудни. П. Шмидт».

Потом ему пришла мысль, что если уж рисовать, то следует нарисовать что-нибудь полезное. Он стал намечать схематический план судебного зала. Длинный и узкий, как гроб, четырехугольник. Над ним шесть кружков — это судьи. Слева от них квадратик и кружок — прокурор. За ним, у самой стены, ряд кружков — офицеры. Справа стол защиты — шесть кружков с обозначением, где какой защитник. За адвокатами в глубине зала семь скамей подсудимых. Кругом них крестами обозначил часовых. У стены слева тридцать пять кружков — это свидетели.