Лекарство против страха

— Может быть, я уже не помню деталей, но он злоупотребил дозами, не проверив анамнеза.

— Вы забыли не только детали, Александр Николаевич. Вы забыли и существо дела — смерть больной наступила вне связи с лечением ее новым препаратом.

— Я этого не забыл. Но мое заявление было не против персонально Лыжина, а против недопустимого легкомыслия в пользовании новыми фармакологическими средствами. И в этом я усматривал тогда свой принципиальный долг ученого. А уж толковать мои принципы как угодно — это дело совести Лыжина.

— Да, да, — кивнул я. — Простите, Александр Николаевич, а как же было с принципиальными учеными долгами, когда вы заняли место Лыжина на кафедре?

Панафидин выпрямился в кресле, сердито задвигал верхней губой, у него даже очки запотели от ярости:

— Слушайте, почтеннейший, вы формулируйте свои выражения точнее. На кафедре я занял место не Лыжина, а свое собственное, поскольку ученый совет счел меня более достойным. Да и жизнь показала правильность их выбора. Кто Лыжин и кто я?

— Это верно, — согласился я сразу. — Кто Лыжин и кто вы?.. Кстати, в начале разговора я обещал вам сообщить свои полузнания о Лыжине.

— Я вижу, что у вас о нем не полузнания, у вас сверхзнания — сто три процента информации.

— К сожалению, это не так. Но я знаю, что он тоже занимается синтезом метапроптизола.

— Да-а? Не может быть, — как-то картинно, ненатурально удивился Панафидин, и было видно, что он хорошо знает, чем занимается Лыжин. — Как говорится, бог в помощь…

— А вас не интересует, чего достиг Лыжин?

— Ну, если бы он достиг чего-нибудь серьезного, нам бы это было известно, — сдержанно сказал Панафидин. — Но Лыжин вряд ли мог получить сколько-нибудь серьезные результаты, он ведь перешел на абсолютную кустарщину…

— Вы считаете свои исследования более успешными?

— Безусловно. В ближайшее время мы смонтируем установку и проведем заключительный эксперимент. Я уверен, что нам удастся синтезировать препарат.

— Это очень хорошо, — сказал я, сделал маленькую паузу и закончил! — С вашей прекрасной научной базой можно будет дать глубокое теоретическое обоснование характера полученного Лыжиным метапроптизола.

— Не понял, — тихо сказал Панафидин, и кровь отхлынула от его лица.

— По-моему, я выражаюсь достаточно ясно. Лыжин получил метапроптизол.

— Нет… Нет. Невероятно, — пробормотал Панафидин. — Невероятно, этого просто не может быть… Но он не подавал заявки на авторское свидетельство… Комитет по изобретениям не утвердит работу Лыжина… Препарат должен пройти испытания… Он не мог обеспечить необходимую степень чистоты вещества… У него нет санкции Фармкомитета… Это еще не вещество…

Он разговаривал сам с собой, не замечая меня.

— Не обманывайте себя, профессор, — сказал я. — Лыжин получил метапроптизол без вашей лаборатории. Он шел просто совсем иным путем. Ту же идею он решил проще и эффективнее…

— Вы не компетентны судить о таких вещах! — вдруг сорвался на крик Панафидин. — Что вы вообще в этом понимаете!

— Да, в этом я ничего не понимаю. Поэтому пришел к вам.

— Сообщить о приоритете Лыжина? — зло вскинулся Панафидин.

— Конечно, нет. Вы же не Комитет по изобретениям. А пришел я к вам для того, чтобы напомнить ваши же слова об ответственности ученого перед наукой. И перед людьми, которым эта наука служит…

Панафидин уже взял себя в руки. Он откинулся в кресле, достал из пачки сигарету, не спеша закурил ее, бросил на стол зажигалку, а на меня смотрел с прищуром, почти весело.

— Смотрю я на вас, и невольно приходят на память слова, сказанные Раскольниковым Порфирию Петровичу… — Он сделал паузу, словно губами ее в воздухе отбил, и при всем его спокойствии, которое он нацеплял на себя, как спецодежду перед грязной работой, я видел, очень ему хочется, чтобы я спросил: «А что сказал Раскольников?».. — и тогда можно будет хлестко дать мне по роже увесистым томиком классика, а с классиками спорить нельзя — ни доказать, ни оспорить, ни обжаловать, их мнение, как постановление пленума Верховного суда, пересмотру не подлежит, и тогда последнее слово останется за Панафидиным.

Но я сам подрядился участвовать в этом спектакле, и пороть отсебятину актер не может, как бы ни была ему противна пьеса, в которой его заняли. Поэтому, коли уж так вышло, что на этот раз реплика моя, я и спросил:

— А что сказал Раскольников Порфирию Петровичу?

— Какая ваша должность комическая!..

Я пожал плечами и сказал без всякого нажима:

— Но я надеюсь, я просто уверен, что вы, к счастью, не Раскольников.

— Да и вы мало похожи на Порфирия Петровича.

— Вот и прекрасно — значит, никакой аналогии не получилось, остались мы при своих.

— Да, но у меня возникло ощущение, что вы испытываете прямо какой-то патологический интерес ко мне и моей работе. И мешаете мне спокойно работать, и этим своим соображением я намерен поделиться с вашим руководством.

— А чем же это я вам мешаю? — спросил я.