Лекции о Шекспире

Меж выполненьем замыслов ужасных

И первым побужденьем промежуток

Похож на призрак иль на страшный сон.

Акт II, сцена 1.

Брут действительно хочет покончить с собой, и когда приходит его час, он вынужден броситься на чужой меч, чтобы ощутить некую сопричастность другим.

Кассий по-детски завистлив — я лучше плаваю! По сути, у заговорщиков нет достаточных мотивов для убийства Цезаря. Брут — человек мыслящий и тонко чувствующий, — хочет быть человеком действия. Его преследуют два призрака. Невидимый призрак, который тревожит Брута, — это его предок Брут Старший, изгнавший Тарквинйя "Из Рима <…>/ <… > когда он стал царем" (II.1); Брут думает о нем перед тем как заговорить о "страшном сне", предшествующем действию. Видимый призрак — это призрак Цезаря. У Брута нет ничего против Цезаря, нет "Причины личной возмущаться им" (II.1), и пока еще не произошло ничего, что он, Брут, осудил бы. Он убивает человека, которого любит, человека действия, которого никогда не сможет заменить. В характерах Брута и Кассия Шекспир осуждает идеал отрешенности — идеал, который, в конце концов, приводит к упоению идеей смерти, идеал в конечном счете самоубийственный. Тойнби, в "Постижении истории", пишет, что "логической целью" атараксии стоиков и эпикурейцев было "самоуничтожение" [81].

Б поэзии А. Хаусмаиа мы видим замечательный современный пример болезненных последствий идеала отрешенности. В одном из стихотворений сборника "Парень из Шропшира" он пишет:

Из света, тьмы, из неба

Двенадцати ветров

Я дуновеньем жизни

Внесён под этот кров.

Мне скоро в путь бескрайний —

Я только вздоха жду…

Дай руку мне, поведай

Про радость и беду.

Проси, чего захочешь,—

Скорей, пока я тут;

Двенадцать румбов ветра

Опять меня зовут [82]

.

В другом стихотворении, посвященном Риму, Хаусман говорит:

Лес на холмах обеспокоен,

Вот ветра сильного порыв

Подлесок складывает вдвое,

Метелью листьев реку скрыв.

Терзал все тот же ветер гневный

Лес, окружавший Урикон,—

То древний ветер в гневе древнем,

Но новый лес терзает он.

Я вижу римского солдата,

Взошедшего на этот холм,

В нем та же кровь текла когда-то,

И тех же мыслей был он полн.

Как ветер буйный рвется в небо,

Так бунтовала гордость в нем —

О, род людской спокоен не был!

И тем же я горю огнем.

Пусть ветер складывает вдвое

Подлесок — скоро стихнет он,

Давно уж прах тот римский воин,

И сгинул грозный Урикон [83]

Время вышло, и в довершение ко всему вам вряд ли захочется злоупотреблять гостеприимством!

Эпиктет утверждал, что покой, который может дать Цезарь, ограничен по своей природе, в то время как философы способны даровать покой всем:

Глядите, Цезарь, кажется, даровал нам блаженный мир, нет больше войн, битв, повсеместного разбоя или пиратства, но напротив, в любой час дня мы свободно перемещаемся по земле или под парусом — от восхода солнца до его заката. Так может ли Цезарь спасти нас еще и от лихорадки, от кораблекрушения, от пожара, землетрясения или молнии? Ну же, может ли он даровать избавление от любви? Не может. От скорби? От зависти? Не может — он неспособен спасти нас ни от одной из этих напастей. В то время как учение философов готово избавить нас и от этих бед. Так о чем же говорит это учение? "Люди, если вы последуете за мной, то где бы вы ни были, что бы вы ни делали, вы не испытаете ни боли, ни гнева, ни безумных порывов, ни затруднений, но проживете свою жизнь в безмятежности и свободе от всяческих тревог". И ежели человеку дарован такой покой, дарован не Цезарем — как, поистине, он может дать такой покой, — но Богом посредством разума, не будет ли человек удовлетворен, находясь в одиночестве? [84]

Отрешенность философов-стоиков не допускала любви или жалости: ни при каких обстоятельствах нельзя жертвовать безмятежностью духа, хотя и следует помогать ближним. Каковы современные формы отстраненности? Профессионализм — сосредоточьтесь на работе. А для совершенствования собственной личности обращайтесь к психоаналитику.