Ленин

Уже на V съезде Советов 5 июля в докладе Ленина, который своим шумом, криками, обструкцией едва не сорвали эсеры, появились новые ноты. Эти мотивы свидетельствовали о том, что патологический страх перед гибелью Советской республики стал быстро проходить. Ленин позволил себе говорить о Германии и других «империалистических хищниках» совсем по-другому, правда, не называя их поименно. «У нас этот истекающий кровью зверь оторвал массу кусков живого организма… но погибнут они, а не мы, потому что быстрота, с которой падает их сопротивление, быстро ведет их к пропасти»{31}.

В своем оригинальном исследовании «Из истории Брестского мира» Ю. Фельштинский считает, что Ленин постепенно все больше осознавал свою ошибку с миром, похожим на капитуляцию. «Ведь если Германия оказалась на краю гибели через три с половиной месяца после заключения Брестского мира, ведя боевые действия крупного масштаба лишь на одном фронте, получая продовольственную помощь из России и Украины и используя Красную Армию в борьбе с чехословацким корпусом, который, если бы не акции большевиков, давно бы уже воевал в Европе против немцев, на каком глубоком дне лежала бы кайзеровская Германия, вынужденная воевать на два фронта? В каком состоянии находились бы теперь страны четвертного союза? Где проходила бы граница коммунистических государств?»{32} Может, Ленин чувствовал какую-то былую зависимость? Ведь слишком долго интересы большевиков и Германии объективно совпадали: «повалить» царскую Россию…

Главной угрозой режиму были не немцы, а внутреннее недовольство большевиками. Голод стягивал петлей горло городов, поддерживающих большевиков. Ширилась оппозиция. После эйфории октябрьской победы пришло понимание, что одни лозунги, призывы, декреты решить лавину тяжелейших проблем не могут. В своей книге Г. Соломон, лично знавший Ленина, писал о размышлениях знакомого советского дипломата в Берлине: «Мы обречены и должны тянуть до последней возможности… Наша попытка окончится провалом, и нас ждет суровая расправа. Мы заварили эту кашу, и нам же следует ее расхлебывать»{33}.

Летом 1918 года произошла любопытная политическая метаморфоза: не только большевики почувствовали ослабление Германии, но и Берлин увидел в обстановке, которая сложилась в России, агонию большевиков. Ведь до известного момента берлинская дипломатия видела в большевиках своих неофициальных союзников: они «помогли» поражению царизма, пошли на сепаратный договор и дали возможность крупные военные силы перебросить с Восточного на Западный фронт, а немцы поддержали комиссаров своим наступлением на белые отряды. В одной из своих шифрованных телеграмм Ленин сообщал, что договорились с немцами в силу «совпадения интересов» о том, что они пойдут на север. Дело в том, что в Москве допускали продвижение англичан из Мурманска (там высадился десант). Ленин надеялся, что немцы преградят им путь на юг. Однако планы англичан никогда не заходили так далеко.

Но где-то летом Берлин почувствовал, что большевики действуют конвульсивно, прогибаются под грузом навалившихся проблем. Граф Мирбах, посетивший Ленина в Кремле 16 мая и пробеседовавший с ним менее часа, вынес вначале убеждение, что «Ленин твердо уверен в своей звезде» и сохраняет «неисчерпаемый оптимизм»{34}. Но уже через месяц докладывал рейхсканцлеру Гертлингу: ввиду «возрастающей неустойчивости большевиков» мы должны «подготовиться к перегруппировке сил…». Мирбах писал, что монархисты и кадеты «возможно, составят ядро будущего нового порядка». Посланник предлагает: «с должными мерами предосторожности и соответственно замаскированно, мы начали бы с предоставления этим кругам желательных им денежных средств… большевистская система находится в агонии…»{35}

В конце июня Мирбах еще более определенен: «Сегодня, после более чем двухмесячного внимательного наблюдения, я не могу более поставить благоприятного диагноза большевизму: мы, бесспорно, находимся у постели тяжелобольного; и хотя возможны моменты кажущегося улучшения, но в конечном счете он обречен»{36}. Пожалуй, Мирбах мог бы сказать нечто подобное и о Германии.

Как видим, летом 1918 года сложилась ситуация, когда недавние негласные «союзники» – Германия и большевики – почувствовали взаимное ослабление и, соответственно, начали перестраивать свою тактику. Ленин, по существу, начал придерживаться линии, провозглашенной еще Троцким в Брест-Литовске: «Ни мира, ни войны». Он готов разорвать Брестский мир в любой момент, но все еще выжидает. Даже когда левые эсеры дали ему повод порвать этот позорный лист бумаги, убив 6 июля 1918 года Вильгельма Мирбаха.

Через два часа они со Свердловым приезжают в германское посольство по Денежному переулку и выражают соболезнование и негодование в связи со случившимся. Телеграфируют А.А. Иоффе: «Посетите германского министра иностранных дел и выразите германскому правительству возмущение русского правительства…» Убийцы будут преданы чрезвычайному революционному трибуналу{37}. Ленин готов сделать все, чтобы подтвердить свою приверженность миру.